— Какой маленький, — проговорил он с удивлением, касаясь бархатистой и тонкой кожи.

— Он крохотный. Волосики красные, как у тебя. Глаза при родах были голубые, но сейчас они светятся фиолетовым, — Света говорила, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Вей Ши оставил мне в помощь равновесника, и дух помог Марку дышать, когда он родился. И помогает до сих пор, защищает его, потому мы сейчас здесь, а не в отделении выхаживания недоношенных в Иоаннесбурге. Вей Ши сказал, это не страшно, равновесник уйдет, когда ребенок окрепнет. И сейчас он все время спит, просыпается, ест, и снова спит.

Света говорила, рассказывала, что произошло в последние дни, как она начала рожать и что было в Тафии, и как защищали ее Матвей и Вей Ши с его воинами, а Четери держал на руке горячего и легкого как щеночек малыша, размером чуть больше его ладони, и слушал его, вдыхая его запах. Сердце билось крохотным молоточком. Светино сердце стучало тревожно и гулко, и он коснулся ее груди там, где оно билось, погладил.

— Как ты пережила все это? — спросил он, так много имея в виду — и роды, и бои, и страх.

— Тяжело, Чет, — ответила она с грустью. — Но я справилась. Я понимаю, что тебе было еще тяжелее.

И она погладила его по голове, провела руками по спутанным волосам — как он любил раньше, когда она трогала его волосы и глаза ее становились еще мягче, мечтательнее! Сейчас ему остались только эти ощущения и слабый свет аур вокруг.

— Как ты бился, Чет, — прошептала она. — Как же ты бился! Я все видела. Тебя и это чудище. У меня сердце замирает, как вспомню.

Он вновь вспомнил бой — и на миг захотел туда. Обратно. Где он был на краю, где видел смерть рядом, где сражался с великим соперником и до конца не знал, одолеет ли его.

— Значит, — проговорил он и прикрыл бесполезные глаза, — мы оба справились, да?

Она то ли засмеялась, то ли заплакала.

— Да, Четери.

Вокруг тусклыми переливами светились ауры живых и магических вещей. Кое-где мог он разглядеть и средоточие стихий, повторяющее очертания неживых предметов — например, стены едва заметно мерцали коричневым и зеленым, стихией земли, но уловить он это мог едва-едва. Пульсировала водная стихия в Свете, окутывая ее силуэт небольшим голубоватым коконом, ярко светил водой, воздухом и равновесием крошечный Марк.

Значит, теперь таков его мир, к которому нужно привыкать. Чернота с туманными силуэтами из аур.

Четери с трудом встал — тело, потребовавшее попить и облегчиться, от долгого сна казалось деревянным. Прислушался, принюхался, вспоминая, где что находится в его покоях. Не видно одежды, не видно, где стоит вода — хотя вот же, едва видимое средоточие синей стихии в форме кувшина.

Но чашки он не разглядел, хотя и крутил головой, пытаясь высмотреть мерцание земной стихии в форме пиалы, и потому протянул руку, взял кувшин, наткнувшись на прохладное и гладкое, и стал с жадностью пить.

И медленнее, чем обычно, чувствуя, как кружится голова, как босые ноги очень четко воспринимают и шершавость теплых ковров, и прохладу мраморных полов, как обнаженное тело овевает ветерок из окон, направился в сторону двери.

Света, осветив голубоватой аурой, подхватила его под руку, но он мягко отстранил ее. Склонился — почти не промахнувшись, поцеловал ее в висок.

От нее так хорошо пахло дыней с молоком, что он по привычке прикрыл глаза.

— Я сам, Света, — проговорил он. — Мне нужно привыкать так жить.

— Может, — сказала она тихо, надтреснуто, — может, все еще восстановится, Четери? Ты сам говорил, надо верить и надеяться.

Он покачал головой.

— Если ты говоришь, что здесь были анхель, то зрение должно было вернуться сразу. Раз не вернулось, значит и не вернется уже. Я помню, как меня ранило, — и он поднес руку к лицу и провел двумя пальцами от одного глаза к другому, потрогал переносицу, поморщился. Покачнулся — его снова будто выбросило в бессилие, когда он лежал, ослепший, и кровь заливала ему дыхательные пути. — Все хорошо, Света. Все хорошо.

И он все также медленно направился к двери. Там, за парадной залой была комната с одеждой, где он наощупь, трогая вышивку и вспоминая цвета, выбрал себе рубаху, исподнее и шельвары. Там за другой дверью была уборная, а рядом — купальни, и когда он зашел туда, отметил и прохладу, и свечение воды там, где были чаши ванн, и пульсацию нагревающих воду артефактов. Забрался в ванну, осторожно нащупывая водой ступеньки и погрузился в теплую воду.

И прикрыл невидящие глаза ладонью, откинув голову на бортик чаши.

Ему все казалось, что он все еще спит. Что вот сейчас проснется по-настоящему.

Но он открывал глаза — и перед ним была тьма, мягко расцвеченная стихиями и едва уловимыми силуэтами вещей. И Четери думал, привыкал, осознавал то, что теперь с ним навсегда.

Он жив. Чудо, что он выжил, потому что он был мертв уже тогда, когда наносил последний удар — раны были смертельны, слишком велика была кровопотеря и жизни у него оставалось на несколько мгновений. Нужно быть благодарным за это.

Он сможет жить.

У него есть больше, чем у обычного слепого человека — натренированный слух и чувствительность: не зря Мастер Фери столько тренировал их с завязанными глазами и заставлял делать работу по школе с повязками. Не зря он сам еженедельно тренировался с закрытыми глазами. Слух его чуток, движение воздуха он ощущает кожей, как и тепло человеческих тел. Хватило бы и этого, но у него есть умение видеть ауры, и со временем мозг натренируется так, что будет различать и неживые предметы и почти невидимые токи стихий в них.

Но он никогда не увидит, как солнце играет на поверхности моря, не узнает, как выглядит его сын и не заметит, как наливаются истомой глаза Светы, когда он ласкает ее. Не увидит полноценно, как двигаются ученики — и что тогда он сможет дать им? Не прочитает письмо, не полюбуется горами на рассвете и белоснежным цветком на апельсиновом дереве.

И, скорее всего, не полетит. Ауры хороши вблизи, а что на высоте, кроме стихийных потоков, уловит он? Как далеко сможет видеть убегающего барана или ощущать почву, куда нужно приземлиться? Не врежется ли в здание или скалу?

Лицо, глаза, полоснула фантомная боль, и он не застонал только потому, что справа уловил