Владимир Сорокин
СКАЗКА
Как же всё-таки хороши родные помойки весною! Снег уже сошёл, небеса прояснились, солнечные лучи пригрели, проникли в складки и лакуны куч, изгнали зазимовавших крыс и лишнюю влагу, подсушили слегка то, что в руки ещё в прошлом году просилось. И сами помойки преобразились, посвежели, так как смыла весна с их лиц огромно-беспредельных не только зимнюю грязь, помёт птичий, но и шрамы ледяные-морозные вместе с неизбывной тоскою русских снежных полей.
Открыли они глаза свои.
И улыбнулись.
Улыбка помойки первомайская — совсем, совсем другая, нежели ноябрьская горькая усмешка, дымом, вонью да карканьем вороньим приправленная. В ней сейчас, в улыбке этой, — жизнь, движение, надежды, обещание преображения и находок новых, интересных.
Больше всего на свете любил Ваня путешествовать по помойкам весною. С родною палкой, уж третий год к руке привычной, да с котомкой, покойной мамой из лыка липового сплетённой. Котомка за спину сдвинута, ватник отцов полурасстёгнут, палка лицо помойки теребит, складки да морщины на этом лице раздвигает.
В каждый первый поход по помойкам Ваня по маминому завету сперва кланялся и произносил:
— Здравствуй!
И всегда подавали помойки весной больше всего, новое, отлежавшееся за зиму открывая, и благодарил Ваня их за щедрость мочой своей.
В этот день, первого мая, решил он совершить путешествие на самую дальнюю и самую большую помойку. Все звали её по-разному — кто Тёплой Заставой, кто Малакией, а кто — Свалкой. Ване имя Малакия приглянулось. Хотя мама ту помойку Супермаркетом звала.
Сидя утром в землянке, прихлёбывая чай липовый да жуя сухарь аржаной, в нём размоченный, решил он: «Нынче пойду на Малакию». Допил чай, заложил заслонку в печурке прогоравшей, надел ватник батин, солдатским ремнём перетянул, надел сапоги кирзовые, от Руськи несчастного оставшиеся, положил в котомку сухарей, морковку, луковку, кусок собачины вяленой, взял палку, всунул тесак в ножны и вылез из землянки на свет Божий.
Кругом дымили утренними дымами двадцать восемь землянок поселения деда Банятка. И только три не дымили: Руськина, деда Догона и Люшки-балагура. Первые — в земле, а Люшка с Соней на юга подались, к теплу. Уговаривали Ваню: айда с нами! Да он отказался. И тут хорошо да тепло. Да и негоже от землянки родной да от могилки маминой уходить за счастьем южным. Есть ли оно, счастье это, на юге — никто не знает…
Ваня на небо безоблачное глянул, солнышку подмигнул: погодка хороша! Значится — поворошим!
И на землянки дымящие сощурился. Красота! А главное — родное. Глаз радуется. Сюда они с мамой в войну пришли. Здесь он пацаном бегал, прыгал за хорьками, за ежами да ужами охотился, на речке пескарей плетухой ловил, здесь рос да мужал. Четырнадцать лет Ване в феврале исполнилось.
Утром все землянцы по землянкам своим сидят, завтракают чем Бог послал. Только Битка Лёшкина вышла на свой огородик посерить. Платье подхватила, жопу солнцу подставила, самокрутка — в зубах железных. А собачка их рядом вертится, чтобы сразу говны хозяйкины сожрать.
— Здорово, Битка! — Ваня крикнул.
— Здоров, Вань! — та полуобернулась, дело своё с кряхтеньем продолжая. — Куды намылился?
— На Малакию.
— Далёкое дело. Мово Стёпку не возьмёшь с собой?
— Не-а.
— Чаво так?
— Он за мной не поспеет.
— Ишь ты, скороход! Гляди башку не потеряй!
— А ты жопу не порви!
Засмеялась Битка, пердя и дымя, а Ваня с пригорка землянского спустился и бережком речки зашагал. Речка весной разлилась, пошире стала. В ней купаться хорошо. Не очень глубока она. Пескари и ёршики есть, а с крупной рыбой — засада: ловят, ловят верховьевские землянцы, ставят сетки и перемёты на большую рыбу, а к банятовским уже рыба помельче доплывает. Поэтому больших щук и сомов Ваня в речке редко видал. На помойках можно любую снасть найти, даже спиннинг или ружьё для подводной охоты. Но зачем понапрасну помойку ворошить, коли рыбы мало? А с удой на берегу сидеть — не для Вани. Скучно.
Возле гнилой ракиты, на берегу прилёгшей, надо на другой берег перебираться. Здесь сноровка нужна. Ну да Ваня парняга ловкий. Вместо мостка реку два ствола еловых перегораживают — один с этого берега повален, другой — с того. Макушки стволов на башню танка опираются, который совсем под водой. Танк этот, когда война шла, хотел речку вброд переехать да утонул. Люк в башне не открывается, как кто ни пытался. Заперт изнутри. В общем, танк под водой стоит, а макушки еловые на него опёрты.
Пошёл Ваня по стволу. Он почти весь под воду ушёл — весна, половодье. Дошёл до танка. И встал на башне. Вода — до половины голенища. На танке хорошо постоять, как-то это крепко и спокойно. Стоишь на середине речки, все кругом видать — и землянки, и лес ближний и дальний, и обломки ЛЭП. И воронку. И всегда Ване здесь, на башне, про танкистов думалось, что в танке этом остались. Представлял он, как они внутри сидят. И молчат в воде. Сколько их? Трое? Или четверо? А может, они выплыть успели? Но почему тогда люк изнутри заперт? А в нижний люк уже не подлезть — в ил засосало. Может, они через нижний люк и выплыли? Чтобы их шрапнелью не поубивало? И проплыли под водой. Кто-то утонул, наверно. А кто-то и выплыл в камышах у берега.
Достал Ваня самокрутку, почиркал огнивом, запалил трут. Закурил.
И ступил на другую макушку еловую и стал качаться на ней, водой хлюпая.
Здорово на макушке покачаться!
Купаться ещё рановато, речка не согрелась. Хотя дед Баняток уже купается. И Андрюха Краснобогатырский — тоже. Титановые они, через две войны прошли, под ядрёхой побывали, сосали либлих, поэтому и холод нипочём.
Пробежался Ваня по второму стволу, спрыгнул на берег и зашагал от речки прочь, к дальнему лесу. А до леса — кладбище солдатское. Огромное-преогромное. Кресты деревянные торчат, прямо и косо, все в бурьяне и в деревцах молоденьких. И крестов этих — поле целое, до самого леса. Тысячи. Крестами топить печурку хорошо. Банятовские некоторые топят, и Ваня с мамой топили, да не натаскаешься через речку. Дрова обычно в ближнем лесу берут. Но кресты горят здорово, хоть и ломать их надо, крушить кувалдой. Ваня любил перекладины с крестов отдирать и охапками домой носить. Зимой крестами землянцы многие отапливались: кресты солдатские зимой всех обогреют. Сколько их с кладбища перетаскали, а конца нет —
