В каждой из булочек оказалось по крупному аметисту.

— Кажется, я поняла, почему йеллоувиньские императоры правят так долго, — эхом его мыслей прошептала Марина Люку на ухо. — Часто менять правителя — разорять казну.

Он неслышно засмеялся.

Все-таки их близость строилась не только на желании, страсти, любви к опасности, адреналине и некоем безумии. Но и на похожем чувстве юмора.

А это уже неплохая основа для долгой и счастливой жизни.

К тем столам, которые уже обошел император, подходили слуги, наливали вино, предлагали салаты и закуски. А невозмутимый Цэй Ши все шагал и шагал от стола к столу.

«Смирение, — понял Люк. — Все эти церемонии рассчитаны на смирение и спокойствие. Как последнее испытание — не смог, не выдержал, значит, не достоин быть императором и сердцем гармонии».

Наконец Цэй Ши вернулся за стол. Зазвучали трубы и флейты. Начинался церемониальный вынос шести особых блюд, которые готовили именно к коронации, и можно было выразить интерес и почтение к усилиям поваров.

И поесть наконец.

Глава 12

Четери спал, и когда он засыпал там, в своих снах, к нему пробивались звуки и запахи. Плач ребенка, тихий, настойчивый. Песни на рудложском. Дынно-молочный женский запах, запах снега, запах тревоги. Гулкий мужской голос, хорошо знакомый ему, прикосновения, от которых лилась к нему родная стихия. Жар, который опалял его так, что грезилось, будто лежит он на песке под солнцем, и греет солнце сверху, а песок — снизу, разнеживая все тело. Женский голос «Четери, Чет, ты слышишь меня?» Смутные рассказы про то, что сын растет и надо уже проснуться, чтобы увидеть его.

Иногда он даже ощущал женские руки на груди, женские губы на своих губах и на лбу. Ощущал, как кладет женщина на грудь к нему кого-то маленького, пахнущего молоком и гармонией, но ощущения были слишком вязки, чтобы он осознавал, кто это. Слышал, как называют ее имя, как и другие имена, знакомые ему — но не мог и не хотел нырять за ними в глубины памяти. Слышал, как ложится женщина рядом, приникает к нему и идет от нее слабая прохлада матери-воды, — а затем раздается плач ребенка, и женщина встает, уходит от него. Он выныривал из своей реальности у озера буквально на мгновение и тут же его утаскивало обратно. И только странное ощущение того, что позади что-то тяжелое и важное, и что там, куда зовут его, тоже есть место и покою, и радости, и беззаботности, не давало ему забыться окончательно.

Его поили, его обтирали — иногда он чувствовал все это крохотной частью сознания. Но не шел навстречу ощущениям — или не хотел идти.

Пробивались в сны и другие звуки и запахи. Вонь муравьиной кислоты и плотной горячей крови. Звук оружия. Память о боли. Чудовище, возвращающее себе человеческие черты. Красное озеро и красный клинок, взятый из него.

Так много боли было в этих видениях, что даже эхо ее заставляло его скрежетать зубами. Но и эти картины утопали в солнце и лазури, и вновь телу становилось легко и хорошо, и летал он, только вставший на крыло, рядом с матерью, и слушал наставления отца, и подглядывал за тем, как в школе Мастера Фери занимаются подростки, люди и драконы чуть постарше его самого. И вновь застывал в толще горы беспомощной точкой, глядя в черноту и слыша, как умирают вокруг его соплеменники.

Был он и с женщиной, которую звали Афаита. Она пахла дынями, была полногрудой и полнобедрой, смеялась, закусывая губы белыми зубами, и любила его беззаветно, и ждала всегда с его путешествий. Мешался ее образ с другой женщиной, которая делала его душу спокойной и подходила ему как река — берегам, и он почти вспоминал ее имя — но снова смыкались над ним воды реальности у озера.

Но в какой-то момент, когда он лежал рядом с Афаитой на ложе в доме у озера, и когда ощущал, что завис в толще горы, женщина его подняла голову, поцеловала его в губы и сказала:

Тебе пора, верери.

Он не понял и протянул руки, чтобы обнять ее — но все окружающее собралось в точку, которая взорвалась памятью и осознанием.

Первое, что он ощутил, что телу было легко. Телу было не больно.

Четери вспомнил все. Услышал, как сопит где-то неподалеку ребенок, как шуршит за окнами листва и сладостно пахнет южными цветами. Пережил тяжелое чувство потери — потому что там, в его сне, Афаита была жива. И открыл глаза в ночь.

На миг в душу плеснуло ужасом и поднялось со дна памяти безумие. Показалось, что он вновь в горе, вновь под давящим слоем плотной тьмы, и все, что вспомнилось ему с момента разрушения пика, что ощутилось и ощущается сейчас — это лишь плод обезумевшего сознания. Но раздался женский вскрик, звук быстрых шагов, прогнулась кровать — и затем его обняли одной рукой, стали целовать.

Он, унимая бешено колотящееся сердце, неуверенно поднял ладонь, провел по лицу прильнувшей к нему его женщины, по волосам, осторожно коснулся ребенка.

Пахло дынями и молоком, а между ним и его Светой мерно сосал грудь малыш, даже не ощутивший того, что мама сорвалась с места.

— Света, — проговорил он чуть сипловато — и стиснул ее, но осторожно, чтобы не раздавить ребенка. — Скажи мне. Почему вокруг темно?

Света вздрогнула и отстранилась. Всмотрелась в мужа. Чет смотрел прямо на нее, но все же сквозь нее. И глаза у него выцвели, став светло-зелеными, почти слившись цветом с белком. И поперек зрачка на обоих глазах шла красная полоса. Как след от удара.

— Четери, — проговорила она тихо, чувствуя, как подбираются к глазам слезы и вскипают под веками, не выходя наружу. — Сейчас около пяти часов вечера. На улице светло и тепло. И здесь тоже.

От осознания она застыла. Мир словно перевернулся и рухнул на нее, и она беззвучно, без слез заплакала, прижимаясь лбом к его плечу.

— Вот как, — проговорил он после паузы. Моргнул раз, два, поднес руку к глазам и опустил ее. — Вот как. Дай же мне ребенка, Света. Как он выглядит?

Светлана передала ему прикорнувшего на соске Марка, осторожно оторвав его от груди и положив на согнутую в локте руку, и Четери осторожно,