Не она ведь выбрала, не она решила. Над волосами моими шептала и плакала, и мне её было жальче, чем себя. И как бы я ни злилась потом, а не могу сказать: это ты, ты во всём виновата!

Просто во мне теперь всё это есть, дурное и порочное, всё, что отдали. А им — с этим жить.

И мне теперь жить с тем, что Жатка ушла в лес, и что найти мы её не успели. А Матине — с тем, что оказалась для неё дурной матерью. И не так уж важно измерить, кто прав был в их размолвке, а кто виноват, просто у слов бывают последствия, и их иногда тяжело нести на плечах.

— Ты бы смогла… простить?

— Кого?

— Ну, всех. Кто отдал тебе всякое.

Я хочу сказать, что не сержусь. Но это не будет правдой. Так же, как во мне всё ещё лежит камнем груз всего отданного, так же во мне живёт боль от того, как со мной обошлись. И, может быть, моя душа недостаточно широка, или во мне недостаёт любви, но отпустить я это ещё не могу. Может быть, смогу когда-нибудь позже.

— Не знаю. А ты?

Чигирь в зеркале пожимает плечами. Лицо у него бледное.

— Ты же сказал, что меня надо простить? Ты же говоришь, будто не я виновата. Хотя я тоже… оттолкнула того, кто мне доверился…

— Ну ты сравнила, конечно. Ты ей словами сказала, что ученицей не возьмёшь, а не башкой об угол стукнула!

— А кончилось тем же.

— Разные вещи…

Тут я не спорю: разные. Если Отец Волхвов, верша над Чигирём свой суд, хотел от него такого душевного росту, чтобы позабыть убитую мать, — то в его учении мне сложновато видеть смысл.

Но зато я вдруг понимаю другое.

— Ты ведь сам винишь себя, — говорю я раньше, чем успеваю это осмыслить. — За то, что отца своего убил. Что твои слова услышали силы, что они стали проклятием. Ты винишь себя, ты злишься, ты хочешь, чтобы он тебя простил.

— Он? Меня?!

— И сердишься ты сейчас потому, что я права.

Чигирь смотрит на меня зло. Глаза расширены, зрачки подрагивают, в виске бьётся жилка. А мне не страшно почему-то.

Может быть, потому, что я чувствую: там, у него внутри, что-то происходит. Медленно, едва заметно. Но как я не та, что была, когда влезла в скит за кувшином благодати, так и он не тот, что шпынял меня и называл дурой.

— А ты бы смогла? — глухо говорит он. — Ты добрее меня, но ты бы смогла? Прийти к ним, попросить прощения…

— За что прощения?

— Да и я думаю — за что?

— Они не просили, — медленно говорю я. — Они не просили, так за что прощать?

— Вот и он не просил.

Я тяну руку и касаюсь зеркала. Под ладонью холодное стекло, а кажется, что чужие пальцы. Так мы и сидим какое-то время, и я почти чувствую, как мне в подушечки бьётся искорками чужой пульс.

— Прости меня. Вообще за всё. Что разбередила, что с людьми тебя бросила…

— Я… я не сержусь.

— Ты сердишься. И сердился. Я же видела.

— Ладно. Я сержусь. Но это ничего. Я понимаю.

— Прощаешь?

Грач вздыхает совсем по-человечески, а парень в зеркале разве что глаза не закатывает. Прощение — оно не суд; оно берётся не из меры справедливости, а в сердце.

— Прощаю.

✾ ✾ ✾

Так мы и сидим перед зеркалом, говоря то о силах, то о вине, то о прощении, то о суде и справедливости, и прерываясь только на похлёбку и короткий дневной сон, пока за дверью дома не сгущается вечер. Я знаю: мне надо бы сходить к Матине, поговорить с ней о том, как мы станем поминать и провожать на ту сторону её потерянную дочь, — но пока малодушничаю, и Чигирь меня тоже не гонит.

Он объяснил людям, что если человека забрали силы, часто от него ничего нельзя найти: ни тела, ни косточки, ни капли крови, ни даже следа. Ведьмы и ведуны знают способы сделать так, чтобы дух ушедшего освободился и мог вернуться однажды домой, но делается это только на третий день, и сейчас ещё я могу спрятаться от ужасной правды в темноте дома и густом запахе трав.

Вина меня больше не душит. Она не ушла совсем, конечно, эта вина, — никогда, наверное, не уйдёт. Но мне больше не кажется, что она захлестнула меня с головой и убивает собой.

— Ну куда мне ученицу, куда? — шепчу я в который раз, слепо глядя перед собой.

На столе так и расставлены незажжённые лучины, в чаше колодезная вода, кажущаяся сейчас серебряной. А рядом яблоко, сочное наливное яблоко, которое я связала с сердцем Жатки и из которого выдавила сок на щепку, и теперь это яблоко скуксилось, но…

Я неверяще прижимаю пальцы к надтреснутой кожице. Но всё так и есть: там, внутри заговоренного яблока, слабо и нервно бьётся пульс чужого сердца.

Долгое мгновение мы с Чигирём смотрим друг другу в глаза. А потом я встаю, кутаюсь в платок, надеваю сверху кожух и решительно шагаю к дому Матины.

— Я не хочу обнадёживать, — говорю я ей с порога.

И понимаю, что всё зря, потому что заплаканные глаза Матины вспыхивают мгновенно. В доме закрыты ставни, зеркало на столе завешено тряпкой, а в углах расставлены еловые ветви.

— Я могу ошибаться, — твержу я упрямо, ни на кого в отдельности не глядя. — Ещё ничего не ясно. Это могут быть… остаточные движения сил. Пока могу сказать только, что слышу что-то. Это что-то может и не быть вашей дочерью.

Она кивает так часто, что кажется, будто голова сейчас отломится от шеи.

— Я буду молиться…

— Молитесь, — соглашаюсь. — А ещё расскажите с самого начала. Вы говорили, ей снился лес. Что за лес? Какой? Когда?

Матина бледнеет, хотя казалось бы, нельзя быть ещё бледнее. Сглатывает. Медленно, испуганно кивает, — и ведёт меня во двор на лавку.

Жатка родилась