Отрубили голову — и все тут. Мигом единым.*

*- Михайла был не в курсе исследований, и не знал, что мозг-то погибает не сразу. Прим. авт.

А Федору в удовольствие.

Наслаждается он!

А это что⁈

Колдуна поймали? Ах нет! Ведьму!

Ведьмой девчонка оказалась, может, лет двадцати, рыжая да конопатая, глазами сверкала злобно, когда тащили ее к помосту каменному. Один он такой, а на нем — столб, от жара почерневший. И хворост собирают, водой поливают…

Федор уставился, вот-вот слюна по харе потечет, по жабьей, а Михайла ближе посунулся, помощника палача пальцем поманил, монетку в пальцах покрутил.

— Это чего будет?

— Ведьма это. У боярина в полюбовницах была, боярыню отравила, самого боярина привораживала, на бояричей покушалась.

— Я смотрю, на ней и следов пытки не видно. Созналась, что ли?

— Сама во всем призналась, и пытать не пришлось, да. И что зелье варила, что подливала, что на кладбище за пальцем мертвеца, да листом крапивы ходила — все сама. Охота ей, понимаешь, боярыней стать. А там бы и боярин за женой отправился.

— А дознались-то как?

— Сынок боярский без любимой подушки не засыпал. Уложили, успокоила, так ночью проснулся, реветь начал. Нянька за подушку — нет ее. Искать стали, ну и увидели, как эта дура в подушку подклад зашивает. А как поняла она, что все, не будет хорошего, так и полезла из нее злоба, зависть полилась. Записывать за ней не успевали.

Михайла покивал раздумчиво.

Что ж. И такое бывает.

Мало ли, кому боярин подол задрать изволит, когда всякая дура боярыню из-за того травить начнет, да на детей покушаться, хорошего мало будет.

— И что с ней теперь?

— Сожгут, понятно. Вместе с ведьмовством ее.

Михайла опять кивнул. Монетка из рук в руки перешла.

— Благодарствую.

И к Федору.

— Ведьму жечь будут, царевич. Дымом провоняем.

Федор на него только рукой махнул. И остался посмотреть.

И как несчастную к столбу привязывали, а она ярилась, да плевалась.

И как хворостом обкладывали, обливая его ледяной водой.

И как поджигали его, и мехами дым отгоняли — не задохнулась бы ведьма проклятая раньше времени…

Федор смотрел, не отрываясь, каждой секундой наслаждался. А Михайла…

На ведьму не смотрел он, противно было. А вот крики слышал. И запах чуял, а уж когда на Федора поглядел ненароком…

Вот тут Михайлу и пробрало.

Кинулся он за ближайший помост — и так там проблевался, что чуть кишки не выплюнул. До того мерзко ему было видеть от пота блестящее, влажное лицо царевича, глаза его выпученные, язык, который губы облизывает…

Федор — наслаждался.

Каждой минутой мучений несчастной, каждым криком, каждым стоном — наслаждался.

Определенно, что-то с ним не так.

* * *

— Ах ты дрянь такая-сякая! Замуж тебе⁈ Да я тебя…

Крик разносился по всему терему.

Устинья вылетела из светлицы, словно ошпаренная кошка. Что случилось-то? Почему ее батюшка так кричит?

Бабушка еще уехать не успела, а он…

— Батюшка?

Ее отец стоял посреди горницы, а у боярских ног скорчилась одна из холопок. Настасья.

И кажется…

Отец ее до отъезда привечал. И сейчас к себе позвал… зачем?

Устя даже разозлилась на себя. Вот вопрос-то, учитывая, что на девке сарафан порван и на щеке след от боярской пятерни пропечатался.

— Пошла вон! — рявкнул боярин. — А ты… я сейчас тебя…

И выглядел он так… Устя точно поняла — сейчас отдаст приказ, и бросят несчастную холопку под плети. А за что⁈ Что она такого сделала-то?

Рассуждать было некогда.

— Батюшка, не вели меня казнить, вели слово молвить, пока насмелилась.

Устя кинулась перед ним на колени, оттесняя в сторону опешившую девку.

Боярин так ошалел, что даже не ударил родимое детище. Смотрел круглыми глазами, ровно филин, только что не ухал изумленно.

— Батюшка, виновата я перед тобой. И хотела б рассказать раньше, да не насмелилась, — продолжала Устя. А сама пихнула ногой Настасью. Мол, брысь отсюда, дура! Настолько дурой та не была, и принялась шустренько отползать к дверям. А Устя уцепилась за ноги отца. — Прости меня, пожалуйста…

И слезы градом покатились…

Боярин так опешил, что сразу и не сообразил, что сказать. А потом уж и поздно было, только дверь качнулась. Петли смазаны хорошо, не скрипнули, а хлопать ей Настя не стала. Жить хотелось…

— Да что случилось-то, Устинья?

— Батюшка… прости меня, родненький…

Боярин начал снова наливаться гневом, растерянность закончилась, и Устя поспешно выдала то, что смогла придумать.

— Батюшка, не нарочно я…

— Да что ж ты такого сделала, дурища?

— Батюшка, я… не бабского это ума дело, понимаю. Виноватая я со всех сторон…

— Да что ты такого натворила? — окончательно вышел из себя боярин.

— Тятенька, я языки сама учить взялась. Хотела вас просить, чтобы мне учителя наняли, да не насмелилась… сама пыталась. А тут крик… Аксинья тебе вперед меня рассказать хотела, подумала я, что ты на меня прогневался!

Боярин только головой покачал.

Какие ж бабы — дуры!

— Какие языки ты сама выучила?

— Латский да франконский, — Устя даже не покраснела. Хотя знала и другие, но эти самые ходовые. И простые, кстати, тоже. Джерманский, лембергский куда как сложнее.

— Ну, скажи что-нибудь по-франконски.

Устя кивнула.

— Ком алле-ву?*

*- искаж . фр . Comment allez-vous, прим . авт .

Спросив у дочери то, что сам помнил, боярин задумался.

С одной стороны, не бабское это дело — учение. Понятно, читать — писать — считать. Это уметь и знать надобно. Но что-то большее — к чему? Бабье дело семьей заниматься.

С другой стороны… а что — с дугой стороны? Ему-то что с того? Вот замуж выйдет, пусть муж с ее придурью и разбирается.

— И ради этого ты так бежала и орала?

Устя потупилась.

Ну не скажешь ведь — бежала, чтобы не дать тебе глупость сделать, орала, потому что ты, батюшка, орал, другого способа до тебя достучаться и не было.

Боярин кивнул.

— Дура, как есть. Хорошо, иди, да Настасью сюда кликни.

Усте это не понравилось. Она тут на весь терем себя дурой выставляет, чтобы Настьку все-таки запороли? Вот еще не хватало!

— Батюшка, знаю, что не в свое дело я лезу.

— Вот именно.

— Я у маменьки попросила Настасью