Так что помощь старосты, пусть и недобровольная, была очень даже кстати.

— С вашего позволения… — Нелидов не договорил, и я тоже услышала стук копыт.

Полкан, успевший растянуться на крыльце, пока мы разговаривали, поднял голову и завилял хвостом.

Неужели вернулся? Сердце замерло на мгновение и заколотилось с удвоенной скоростью.

Из-за деревьев выкатились дрожки, которыми правил Иван Михайлович.

Я тихонько выдохнула, стараясь не показывать разочарования. Ну что я за дура!

После взаимных приветствий я провела его в девичью. Кликнула со двора Матрену. Услышав, для чего приехал доктор, она охнула. Сгребла в горсть ворот своей рубахи, будто ее собирались раздевать прямо сейчас.

— Да что ж вы, барышня! Неужто мне стыда мало было?

— Матрена…

Я взяла ее за руку, но женщина выдернула пальцы и отступила. Я мысленно обругала себя. Я — барышня. Она — крестьянка. И хоть она и благодарна мне, не может не ждать подвоха.

— Стыдиться нужно не тебе, а тем, кто довел тебя до этого. Доктор осмотрит тебя. Это нужно, чтобы доказать в суде…

— Так еще и в суде прилюдно ославят! — охнула она.

— Что ж, хорошо. Я извиняюсь перед доктором за ложный вызов. Исправник отдает твоего мужа под суд, а тот говорит — да, поучил бабу, но исключительно ласковыми увещеваниями.

— Да как же это!

— А ты думала, он во всем повинится и бодро поедет в Мангазею? Нет, Матрена. Он вернется. Униженный. Озлобленный. Уверенный, что это ты во всем виновата. Я постараюсь тебя защитить, но я не могу держать тебя при себе все время. — Я помолчала, давая ей осознать. Продолжила, так мягко, как могла: — Да, доктору нужно осмотреть тебя, чтобы описать следы побоев. Но его записи помогут осудить твоего мужа. Я сама приеду в суд, если понадобится. И после того, как его сошлют в Мангазею, ты сможешь потребовать развода.

— Так это ж грех какой! Потом ни в церковь, ни…

Не удержавшись, я закатила глаза.

— Иван Михайлович…

Доктор успокаивающе улыбнулся.

— Грех — это когда развод из-за прелюбодеяния. Тогда, действительно, виновному придется в церкви каяться, и второй раз ни замуж, ни жениться нельзя. А когда ты разводишься потому, что не можешь и не хочешь жить с преступником, никакого греха на тебе не будет. Сможешь и в церкви бывать, как раньше, и второй раз замуж…

— Упаси господи!

— Тут уж тебе решать. Главное, что муж твой никаких прав на тебя иметь не будет.

Матрена задумалась. Доктор добавил:

— И ты неверно представляешь себе суд, милая. Это не деревенский сход, где всем миром решают. Исправник напишет, что видел, и Глафира Андреевна тоже. Я опишу твои синяки. Судья прочитает все эти бумаги и вынесет приговор. Губернатор подтвердит. Никто на тебя смотреть не станет и тем более перед всеми позорить не будет. Да, дело может затянуться…

— Кирилл Аркадьевич обещал дать ему ход как можно скорее, — сказала я. — Он очень рассердился.

— Тем лучше. Ну так что, Матрена?

Женщина тяжело вздохнула.

— Ладно.

Осмотр не занял много времени, хотя для Матрены, наверное, каждая минута казалась вечностью. Наконец доктор поднялся в гостиную, попросил перо и чернила.

— Я оставил женщине мазь для скорейшего заживления синяков. Переломов, к счастью, нет. Что до ран душевных, от них лекарства пока не придумали. Но, полагаю, в вашем доме ей будет легче исцелиться. Нечасто встретишь хозяйку, которую судьба ее людей заботит больше, чем десятина пашни. Доброе дело делаете, Глафира Андреевна.

— Они живут на моей земле, значит, они мои люди. Значит, я отвечаю не только за землю, но и за них.

«Мои люди». Звучит, будто я королева какая-то. Впрочем, королевы, кажется, не кидаются на чернь с поленом и всем известной матерью. Королевам вряд ли бывает стыдно за подобные безобразные срывы.

— Я бы хотел осмотреть Марью Алексеевну, если она не против, — сказал Иван Михайлович.

И я совсем не удивилась, когда генеральша сама возникла на пороге гостиной.

— Нечего на меня смотреть, чай, не картина, — заявила она. — Дышать не больно, шевелиться тоже, благодаря вашей настойке да княгинюшкиному и Глашиному благословению. Значит, все в порядке.

Одета она была в плотно запахнутый пыльник, скрывающий домашнее платье. За ее спиной шмыгала носом Варенька, старательно избегая моего взгляда.

— И все же я считаю, что вам необходим покой.

— В стоячей воде только тина растет, доктор. А мне рано покамест тиной покрываться. Графинюшка в церковь хочет, помолиться о вразумлении.

Пожалуй, я не буду спрашивать, о чьем вразумлении хочет помолиться Варенька. Мне оно точно не помешает.

— Никакой церкви! В дрожках вы можете растрясти…

— У Глаши есть карета с рессорами.

В самом деле есть? Я припомнила громоздкое сооружение в дальнем углу каретного сарая.

— Но если бы спросили меня, я бы сказала, что пешая прогулка отлично подходит барышням в расстроенных чувствах. Утомляя тело, мы утишаем душу. Да и мне будет полезно пройтись.

— Чтобы тиной не покрываться, — вздохнул доктор. — Если бы энергия вашего характера могла лечить болезни, я бы давно остался без работы. Я категорически не одобряю вашу резвость, но запретить вам, увы, не в силах. А что до тины… с вашим-то нравом, Марья Алексеевна, вам скорее грозит покрыться пороховой гарью, чем тиной.

— Нет уж, обойдемся без пороховой гари, — хмыкнула генеральша. — Мне, к слову, тоже не помешает Господу свечку поставить за чудесное спасение.

— Как вам будет угодно, дамы.

Не стоит выкатывать карету. Единственная моя лошадка пригодится Нелидову: не дело управляющему идти в деревню пешком. Пеший он — Сергей Семенович, а сидящий в барской бричке — господин Нелидов, голос и рука барыни.

Управляющий все же попытался уступить нам повозку, но последним аргументом стало мнение доктора.

— Нет, нет и нет, — заявил Иван Михайлович, забираясь в свои дрожки. — Пневмоторакс, кровоизлияние в грудную полость, дополнительное повреждение легких — вот к чему может привести тряска. Будь моя воля, я бы вообще уложил Марью Алексеевну в постель минимум на две недели.

— Езжай, Сереженька,