Навеки преданный вам,

ваш А.'.

Классика. До чего же горько — как будто не юной барышне, а мне самой навешали на уши лапшу.

Я вернула листок. Варенька с надеждой заглянула мне в лицо.

— Глаша! Что ты молчишь?

Я отбросила первую фразу, которая просилась на язык, и начала издалека:

— Варенька, а какой он? Расскажи.

— В смысле? — растерялась она.

— Ты его любишь, значит, знаешь, верно? Какой он?

— Ну… — Она замялась. — Я только увидела его и сразу поняла — он единственный! Эта улыбка! От нее сердце замирает и хочется самой улыбаться, как дурочке.

— Ты говоришь о себе, — мягко произнесла я. — Расскажи о нем.

— Он самый красивый! Умный, добрый… Глаша, что за странные вопросы ты задаешь?

— Хочу получше понять человека, который пишет такие письма. Говоришь, умный?

— Он правда столько всего знает! Наверное, даже больше, чем ты.

Я не выдержала, улыбнулась. На самом деле я никогда не была ходячей энциклопедией.

— Добрый, ты сказала. В чем это проявляется? Он подает нищим? Заботится о своих крестьянах?

— Он так на меня смотрит!

Что ж, пожалуй, я была согласна с родителями Вареньки. В ее случае «с глаз долой — из сердца вон» было лучшим лекарством. Но то, что девочка-подросток придумала себе идеал и влюбилась в собственную мечту, а не в реального парня — полбеды. В конце концов, по первости все мы не замечаем недостатков и видим лишь достоинства, а если не видим — то можно и придумать. Это проходит. Хуже другое.

— Если он добрый, значит, беспокоится о тебе? — продолжала расспрашивать я.

Она кивнула.

— И спрашивает, как у тебя дела? Здорова ли ты?

Графиня растерянно моргнула. Развернула письмо, хотя я была уверена — она успела выучить его наизусть.

— Ну… Он пишет, что страдает.

— Он, — я выделила голосом это слово, — страдает и много пишет об этом. А ты?

— Я тоже! — воскликнула она. На мой вкус, чересчур громко, будто старалась убедить прежде всего себя.

— Он спросил об этом?

— Но он и так знает!

Хорошо, зайдем с другой стороны.

— Он спросил, как ты коротаешь время в этой дыре? Что читаешь? О чем грустишь и чему радуешься? О чем думаешь, кроме него?

На ее глаза навернулись слезы.

— Глаша, ты… Ты прямо как Кир!

— Если бы Кир писал тебе, он спросил бы, что у тебя на душе? — безжалостно продолжала я. — Если бы ему потребовалось рассказать, какая чудесная девушка его кузина, он бы нашел черты, отличающие тебя от других?

А не ограничился банальностями, подходящими к любой девушке. Но если я скажу об этом в лоб — результат будет обратным.

— Но вот же, он пишет: «Никто не видит той чистоты и того света…».

— Как ты думаешь, это единственное, что отличает тебя от других барышень твоего круга? Почему-то мне кажется, что если бы Кир… твой кузен хотел сказать тебе, что любит и ценит тебя, он бы нашел другие слова. О твоем живом уме и твоей любознательности, например. О том, как ты очаровательна в своей непосредственности. О том, как ты не гнушаешься учить грамоте немого дворника и крестьянских детей. О…

Она всхлипнула, скомкала письмо и, швырнув его мне под ноги, вылетела из комнаты.

Я вздохнула — в который раз за это утро. Подобрала мятый листок. Будь моя воля, я бы сожгла его — но это письмо было адресовано не мне, и я сунула его в ящик туалетного столика. Отдам, когда она попросит вернуть.

— Графинюшка, что с тобой? — послышалось из гостиной.

— Это все Глаша! Она такая гадкая! Такая проклятуще гадкая! — Через дверь донеслись бурные рыдания.

И все же — до чего жаль.

Я не стала слушать, что скажет генеральша. Люди с челобитной ждут — и, кажется, утро у меня будет недобрым.

Когда я, уже одетая, вошла в гостиную, Нелидов поднялся мне навстречу. Из дальней части дома слышались рыдания Вареньки и неразборчивое воркование генеральши. Я не пошла к ним. Когда розовые очки бьются стеклами внутрь, хочется винить того, кто принес дурные вести, и сейчас мое присутствие сделает только хуже. Марья Алексеевна мудра, она найдет нужные слова. И, конечно, незачем что-то объяснять Нелидову. Он, впрочем, тоже сделал вид, будто ничего не происходит.

— Глафира Андреевна, готов сопровождать вас на переговорах.

— Что им нужно, вы не знаете?

— Справедливости, как они ее понимают. Исправник арестовал не только мужа и свекра Матрены, но и сельского старосту. Конечно, им это не понравилось.

Еще бы им понравилось.

— Их там много?

Толпа не умеет ждать молча, но как я ни прислушивалась, не услышала гула.

— Полдюжины мужиков и старуха.

— Что ж, пойдемте.

Нелидов взял со стола папку и металлический карандашик.

У подножья лестницы меня поджидала Стеша.

— Барышня, прощения просим. Матрена в девичью забилась. Вцепилась в Катьку и трясется вся.

— Передай ей, что она моя работница. И над моими работниками хозяйка только я и закон государев. Больше никто. Ступай.

Девочка с поклоном удалилась. Я кивнула Нелидову и первая вышла на крыльцо. Герасим поправил топор за поясом и низко поклонился. Полкан, сидевший у его ног, едва заметно вильнул хвостом — вижу тебя, хозяйка, но дела важнее — и продолжил внимательно разглядывать просителей.

Шестеро мужиков стащили шапки и поклонились при моем появлении. Стоявшая поодаль старуха смотрела на меня с недовольным любопытством, но, встретившись со мной взглядом, бухнулась на колени.

— С чем пожаловали, добрые люди? — обратилась я к ним, в упор глядя на кряжистого середовича, стоявшего перед всеми.

Он снова поклонился.

— Прощения просим, барышня, за беспокойство, да только у кого кроме вас справедливости искать? Вечером приехал к нам исправник да арестовал старосту и еще двоих мужиков. Староста миром был выбран, как нам теперь без него? Домна и без мужа, и без сына осталась, разве ж это правильно?

— Исправник — человек государев, — ровным тоном ответила я. — Он честен и службу свою знает. Мое дело — следить за порядком на моей земле, его — чтобы закон