Однако он привык быть один. Привык нести ответственность только за себя самого.

Он понятия не имел о том, что значит — обрекать другого на мучения или смерть.

Мне же оставалось либо действовать по обстоятельствам, либо всю жизнь бояться за ребёнка, которого я произведу на свет.

Либо жить, зная, что отдала его. Принесла в жертву, позволила тому, иному его сожрать.

Вильгельм просто не мог, да и не должен был думать о подобных вещах. В конце концов, он был мужчиной, а мужчин такие вопросы, как рождение детей и их воспитание всегда касались мало.

Злиться на него было бессмысленно и снова подло.

Понимая это, я толкнула дверь чьего-то навек опустевшего дома и шагнула в темноту.

Хотелось спрятаться, а ещё лучше — просто не быть.

Не думать о том, как жестоко и несправедливо я поступила, осмелившись даже мысленно чего-то потребовать от барона и в чём-то его упрекнуть.

Не бояться того, что снова грозило стать неизбежностью.

И самое главное — не чувствовать жгучей обиды.

Старательно урезонивая себя, напоминая себе о том, как должна поступать, а на что не имею права, я всё-таки позволила себе поверить, что он никогда и ни за что меня не осудит. Ни за бездумную откровенность, ни за тот пыл, с которым я отдавалась ему.

Впрочем, за это он меня как раз не осудил.

В доме было темно и пахло пылью.

Я провела пальцами по поверхности стола, зачем-то погладила красивый резной сундук. Такую вещь мог сделать только очень искусный плотник.

Да вот беда, больше он никогда и ничего не сделает, не порадует людей своим удивительным мастерством. Всё потому, что местная травница была слишком самонадеянной. Потому что поверила, что может больше, чем дано ей.

Откинув крышку сундука, я начала бездумно перебирать сложенные внутри бесхозные теперь вещи.

Могло ли так статься, что Вильгельм прав, и за моё неповиновение он накажет тех, кто когда-то жил со мной рядом?

Могли ли они в самом деле погибнуть только потому, что я решилась обратиться к Чёрному Барону?

От мысли об этом хотелось тихонько и жалобно завыть, потому что я уже не могла… совсем ничего не могла с этим сделать. Даже плакать. Даже сожалеть.

Если бы я решилась пожертвовать собой, сдавшись ему, это уже ничего не исправило бы.

Среди мужских и женских нижних рубашек мне попался небольшой свёрток.

Безошибочно угадав, что в нём, я не хотела разворачивать, но пальцы сами потянули край ленты.

Детское одеяльце, крошечная рубашечка.

За последние полгода я множество раз представляла себе, каково это — иметь ребёнка. Крошечный, полностью зависимый от меня тёплый и чистый комочек. До слёз любимый и важный.

Отдать его было немыслимо, проще умереть само́й.

Был ли у людей, живших когда-то в этом доме ребёнок, успели ли они его родить?

Что стало с ними? С этим малышом?

Я прижала детские вещи к груди, сворачиваясь в клубок.

Я не хотела стать как она. Как та, кто скормила свою деревню ещё одному иному существу.

Не хотела стать похожей на свою мать, бросившую меня справляться, как сумею.

Она ведь так хорошо знала меня, она должна была понимать, что я ни за что не соглашусь.

Или же я лгала себе, потому что мне очень хотелось верить, что я способна на что-то. Что-то большее, чем быть просто рыжей девочкой-изгоем для битья.

Рыжик…

Голос Уила… Барона Монтейна звучал в моей голове, тёплый, нежный.

Он больше никогда не сможет смотреть не меня так ласково и касаться столь же бережно, но это…

Продолжая одной рукой держать свою находку, другой я вытерла слёзы и, наконец, осмелилась сказать это хотя бы мысленно: это ничего не значило.

Но мои мысли, ни мои чувства, ни моя вина́. Даже теперь уже точно не мой барон.

Всё это ничего не значило и не стоило.

Я должна была всё сделать сама. Добраться до герцога Керна, — до любого из них, — и броситься ему в ноги, умоляя о помощи. Добиться этой помощи любой ценой, любыми средствами, и только после… Может быть, когда-нибудь после, если сумею посмотреть ему в глаза, разыскать Монтейна, чтобы попросить у него прощения за всё.

Это почти-обещание, данное себе, придало мне сил, чтобы подняться и вернуть чужие вещи в сундук.

Ночь сделалась уже совсем глухой — как же долго я пролежала на полу в этом доме⁈

Где-то ухнула сова, и, прибавляя шаг, я заставила себя ободряюще улыбнуться то ли ей, то ли себе.

Я верила, что справлюсь.

В одном Вильгельм точно был прав, моё будущее было моей заботой и моей ответственностью, но не поводом платить за него кем-то. Жизнь взрослого не могла быть менее ценна, чем жизнь ребёнка, и никто не должен был лишиться своей из-за меня.

Оставалось только придумать, что сказать барону, ведь его благородство могло оказаться сильнее разума. Если он откажется меня отпускать, сбежать от него может быть по-настоящему сложно.

На мою удачу Монтейн спал. Он сидел возле догорающего костра, прислонившись спиной к колодцу и неудобно запрокинув голову. Его, очевидно, сморило, пока он ждал меня, и я позволила себе эту маленькую слабость — почти минуту постоять рядом с ним, разглядывая его с болезненным вниманием, чтобы черты лица накрепко врезались в память.

Если мне всё-таки придётся умирать, я хотела бы вспоминать именно это — его и наш счастливый день.

На сборы времени не было, я не могла рисковать разбудить барона.

Красавица, умница моя, не издала ни звука, только качнула головой в сторону насторожившегося Морока и пошла за мной.

На этот раз ничто не помешало нам выбраться на дорогу — Вильгельм больше меня не запирал, доверяя мне всецело, и мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не думать об этом.

Ни о чём нельзя было больше думать, кроме того, как добраться до герцогства Керн.

Барон сказал, что мы доберёмся за три часа, если поедем быстро.

Гнать лошадь в галоп на незнакомой ночной дороге не стоило, но я всё равно шёпотом попросила её идти быстрее.

Оглядываться тоже не стоило.

Только убраться отсюда поскорее…

Я передёрнула плечами, пожалев о том, что не захватила даже плащ.

Интересно, что подумает Монтейн, проснувшись в одиночестве? Вздохнёт с облегчением? Или бросится в погоню?

Единственным аргументом