Меня могут сжечь на костре, могут отрубить голову, могут повесить, а могут четвертовать. Еще утопить, сварить в масле или простом кипятке, снять заживо кожу, посадить на кол. Казнили в эти века разнообразно, мучительно и с удовольствием, на казнь собирался поглазеть весь народ. Хлеба и зрелищ население требовало во все времена, и в моей прежней сытой жизни развлечения были пусть не особенно глубокомысленными, но по крайней мере безвредными. Если не считать, к примеру, стритрейсинга, и чтобы чем-то себя занять, я начала вспоминать, сколько гонщиков и по каким статьям я приговорила к разным срокам. Вышло не так и много, что меня неожиданно огорчило.

Следующая мысль меня огорчила намного сильнее. Откуда такие эмоции? На мой мозг влияет молодое тело, полное сил и еще не подконтрольных гормонов? Я тупею, проще говоря? Подпадаю под влияние изменчивого настроения?

Скверно, лучше бы я эту тему вообще не трогала.

Нужно было срочно отвлечься, и я принялась разглядывать зал и людей. Если рассуждать в знакомых терминах, это готика. Причем ранняя — здесь не наблюдалось сложных резных колонн и бесконечных арок. И вообще, зал был совсем не украшен. Даже скамейки были скучнейшими — доски как доски, дерево темное и тоже отполированное до блеска десятками тысяч задниц и спин. хотя нет, разглядела я наконец, кое -что все-таки было: по углам спинок изображены птицы. Маленькие большеголовые птахи, сидящие на ветках или стеблях каких-то растений. Выглядели птички недобро, и это укрепило меня в предположении, что это место имеет какое-то отношение к правосудию.

Да и люди вокруг были мрачными и довольно нервными. Женщин почти не было — я их насчитала всего пяток на те тридцать человек, что здесь околачивались. Большинство посетителей держали в руках папки или что-то вроде портфелей — видимо, притащили с собой бумаги. Много причем бумаг. Примерно половина посетителей сидели, другие нервно ходили по залу туда-сюда, но даже те, кто явно пришли сюда вместе, молчали и лишь встревоженно порой переглядывались друг с другом. Одеты все были тоже похоже: в темные неброские наряды, которые различались разве что чулками. Может быть, так просто совпало, но люди в шерстяных и толстых чулках держались скованнее и прижимали к себе папки с портфелями крепче — словно боялись, что их отберут, — чем те, на ком были чулки из шелка или атласно выделанного хлопка.

Разделение по цвету штанов, то есть чулок.

— Господин Керн? — передо мной остановился очень представительный мужчина, и я, секунду подумав, подскочила и поклонилась. — Господин судья вас ждет. — Он оглядел меня с ног до головы, полный нескрываемых сомнений. — Барон Нелиссен убедил господина судью, что вы очень талантливый и смышленый молодой человек. Позвольте мне в этом все-таки усомниться...

Да бога ради, сомневайся сколько влезет, раздраженно подумала я, вышагивая следом за ним к гостеприимно распахнутой двери.

Глава девятнадцатая

Королевскому судье на вид было лет шестьдесят пять, и я сразу почувствовала к нему некоторую симпатию. Высокий, хотя и значительно пожилой — этот век старил людей гораздо быстрее, чем наш, — усталый, но с горделивой осанкой, он не велел мне сесть, только смерил тяжелым взглядом.

А в следующую секунду пропасть разверзлась у меня под ногами, и только чудом я не дала стрекача. Чудом была моя хромая нога, конечно.

— Хорошо обучены грамоте, господин Керн? — и судья протянул мне бумажный свиток.

— Зачтите.

Мать честная. Все Святые. Вы же должны быть на моей стороне.

Я как Анастасия Еремина нашла бы с этим человеком общий язык, но увы — я была даже не Йоландой ван дер Вейн, а мальчишкой Керном, мелким дворянчиком в пропахшей лошадьми одежде.

Я взяла свиток трясущейся рукой, что не укрылось от судьи.

— Любите вино, господин Керн?

Однако подобного я не ожидала. В те времена состояние опьянения считалось обстоятельством смягчающим — по крайней мере, у нас, а тут поди знай, — а не отягчающим, но у судьи — у судьи мог быть свой взгляд на все.

— Нет, господин королевский судья, — твердо ответила я. — Блюду аскезу.

Что правда, то правда. Под насмешливым взглядом я развернула свиток, и от сердца у меня отлегло. Да, читать Йоланду научили, и было ли это обязательной наукой или ей повезло, я пока и не спрашивала. Скорее женщины моего сословия знали грамоту, раз Мартин ни разу меня не спросил, и волнение мое было напрасным.

— «В квартале Роз», — зачитала я, и мне было действительно интересно, — «храмовый колокол, звонивший набат по пожару, коего не случилось, снять с колокольни, поставить на квартальную площадь, равно как и звонаря, высечь обоих плетьми по двадцать ударов, а после отправить звонаря на месячное покаяние, а колокол на тот же срок запереть в храмовом подвале». — Я подняла голову, ожидая от судьи оценки своим навыкам чтения, но он вместо этого нахмурился и спросил:

— Что же смешного, господин Керн?

Правда? Мне казалось, я даже не улыбнулась, но так забавно было видеть приговоры, о которых я только читала. И не всегда, каюсь, верила.

— Если случится новый пожар и он будет на этот раз настоящий, господин королевский судья, кто будет вещать о несчастье людям?

Судья продолжал хмуриться, и мне бы остановиться, но нет.

— Если звонарь виноват, пусть понесет наказание. — Что я говорю и зачем? — К высеченному колоколу стоит приставить нового человека, и добросовестного.

— Грамоте вы обучены хорошо, — произнес судья и требовательно протянул руку за свитком. — Законам — плохо. Но ваше дело писать, и будете это делать скверно, никакое мое приятельство с бароном Нелиссеном не поможет вам остаться на этом месте. Завтра суд в квартале Ригат, и чтобы вас не искали. А теперь подите... хотя стойте. Завтра в восемь утра явитесь сюда, и если опоздаете — можете не возвращаться.

Я поняла, что аудиенция окончена, поклонилась и, хромая, пошла к выходу. Мне не сказали больше ничего, спрашивать я не решилась, но возле двери меня перехватил юркий старичок.

— Прошу вас, мой господин.

Для этого старичка я была уже «моим господином».

Повел он меня куда-то в самую задницу дворца, если так можно было выразиться, но других слов у меня не находилось. Присутственное место как есть, только старинное: длинный коридор, кто-то спит прямо на кушетке, кто-то ест, и толкутся просители. У некоторых я заметила подозрительные кульки в руках и всеми силами приказала себе не смеяться. Институт кормления? Колыбель взяточничества? Я видела ее своими глазами.

Служащие не всегда находились на жаловании: что принесут, тем и богаты. Кому взбрела в голову такая гениальная мысль, я не помнила, разумеется, но грешило этим множество старорусских княжеств. Понятно, что все вопросы на законных основаниях решались в пользу того, кто подкармливал активнее и вкуснее, как и понятно, что попытка изжить сей институт провалилась опять же практически повсеместно. Несмотря на то, что бюрократический аппарат переводили на жалованье, ни чиновники, ни просители не считали, что этого будет достаточно, и отголоски этого явления я рассматривала даже в роли судьи. На дворе стоял двадцать первый век, люди летали в космос туристами и общались по видеосвязи, а система работала, как и в древности: «Надо ж дать еще».

Хоть в чем-то, впрочем, была стабильность.

И, как оказалось, хотя эта страна никак не напоминала феодальную Русь, просители с легальными взятками чувствовали себя тоже прекрасно.

Старичок указал мне на кушетку и ушел. Ни еды, ни белья. Я села, вытянула больную ногу и подумала, что где-то я прогадала.

Или все-таки нет? Я была во дворце, вокруг были люди, связанные с судебной системой, и мне нужно было попытаться выяснить, за что арестовали графиню ван дер Вейн. Было подозрение, что ни за что конкретно, превентивная мера, и все же — как знать, как знать.

Говорили обо всем и ни о чем. Кто сколько набил несчастных ворон по приказу королевского егеря, какие придворные дамы от кого понесли, какие недавно разродились успешно — «Мадам де Флери родила двойню прямо возле покоев ее величества!» — какие нет. Были и такие случаи — я вздохнула. Кому сколько пожаловали просители и сколько пришлось отстегнуть судье. «А коллега не чужд порокам», — подумала я. Потом я навострила уши — до меня донесся спор двух чиновников по поводу какого-то суда, и я услышала слова «доктор» и «истечение». Было прелюбопытно, но чиновники быстро пробежали в направлении кабинета судьи, и мне опять стало тоскливо.