просто прикосновение — это была связь, которая тянулась глубоко внутрь меня, проникая в самые потаённые уголки души.
Я чувствовал, как её сердце бьётся под пальцами — и это было самое странное, самое прекрасное, что я когда-либо испытывал.
Я гладил её руку.
Чувствовал, как её рука дрожит, но не от страха, а от чего-то другого — от волнения, от чего-то, что я не мог понять.
Тепло проникало сквозь грубую ткань, как солнце сквозь туман.
Прикасался к ее щеке. Легко. Осторожно.
И этот момент растянулся в вечность.
В воздухе повисло нечто — смесь нежности и тревоги, что заставляло моё сердце сжиматься, как кулак.
Каюсь, сначала был умысел. Я не хотел, чтобы она уходила. Я боялся, что она уйдет. И я хотел, чтобы она меня полюбила. Только так можно снять проклятье.
Но я забылся. Я упивался этим.
Скользил рукой по её коже, словно пытался запомнить её на ощупь, словно слепой, впервые увидевший свет.
И вдруг я посмотрел на неё иначе. Словно увидел впервые.
«Эта женщина умеет любить!» — пронеслось в голове. Мне казалось, что эти слова шепчет ее тело.
«Она так хочет быть любимой… Так хочет, чтобы к ней прикасались…»
Я убеждал себя, что как только проклятье будет снято, я наверстаю упущенное. Да, может, это звучит странно, но я думал об этом. Думал о том, что я сделаю, как только сниму эти перчатки, сниму маску.
И эта мысль обожгла меня. Не стыдом. Не жалостью.
Желанием.
Глава 43. Дракон
Пока я мечтал о том, что будет лет через тридцать, я опустил глаза и увидел ее лицо в тот момент, когда моя рука касалась ее щеки.
Я не увидел робости в её глазах. Не было смущения, не было ложной скромности.
Я увидел другое.
Желание.
Открытое.
Голое.
Как пламя.
Она не бутон с румянцем на щеках.
Она — расцветшая женщина, в полной силе своей красоты.
И она не притворяется. Не прячется. Она тянется. Потому что знает, чего хочет. Потому что знает, что будет.
И в этот момент внутри меня что-то загорелось. Я почувствовал, как задыхаюсь. И в тот момент я сам готов был многое отдать, чтобы сорвать перчатку, сбросить маску и прильнуть к ее губам поцелуем.
От этих мыслей мне стало душно.
Я чувствовал её не кожей. А всем существом.
Сердце сжималось и трепетало, словно пыталось вырваться из груди, чтобы дотянуться до неё.
Я думал, что забыл.
Забыл, каково это — прикасаться к женщине.
Забыл, как её кожа отвечает на прикосновение.
Забыл, как тепло переходит от одной руки к другой.
Но сегодня…
Сегодня, когда я провёл перчаткой по её щеке,
Я почувствовал то, что чувствует мужчина,
когда касается женщины,
которую хочет.
В этот момент я хотел ее больше всего на свете. Так хотел, как никогда не хотел ни одну женщину. Словно никого кроме нее в этом мире не было нет. Словно она одна. Центр этого мира… С ее теплой кожей, с полуоткрытыми пересохшими губами и влажным блеском в глазах.
Я боялся спугнуть её.
Боялся переступить грань.
Казалось, все внутри преклонилось перед этим желанием. Долг, честь, совесть, — я готов был отбросить все, оставив лишь желание. Чтобы ничто не могло нас разделить.
Боялся, что встанет и уйдёт.
Мне казалось, я потерял нить разговора.
А был ли он?
Или было только прикосновение?
Я столько раз ловил себя на мысли: хочу коснуться. Не через перчатку. Не через маску.
Я хочу, чтобы она почувствовала меня. Не проклятие. Не чудовище. Не генерала. Мужчину.
Глава 44
— Короче, всё это — хрень! — выдохнула я, усмехнувшись розе. — Да? Какие желания в сорок пять? Максимум — дожить до пятидесяти!
Мне пора думать о больной спине, о суставах, что ноют, как старые дверные петли. А ведь это уже маячит на горизонте! Машет мне, так сказать, ручкой. Давление сегодня шибануло — до сих пор чувствую себя так, словно неделю болела гриппом. — Так что брось ты это всё. Мужчина двадцать лет женщину не видел. Тут любая подошла бы — и он бы растаял. Так что, мать, не принимай сие на свой счёт, — с ядовитой иронией заметила я, глядя на розы.
Я повертела розу в руках.
Белая. Холодная. Как будто вырезана из льда. Тетушкины зимние розы. Цветут осенью. Стоят всю зиму. Закованные в лёд. Как будто говорят: «Я здесь. Я жива. Даже если всё вокруг — снег». Я понесла её в комнату, думая: на моём месте могла бы оказаться любая.
С тем же успехом. С тем же дрожащим сердцем. С тем же смехом, что прячет слёзы. И принимать это за знак симпатии, за желание — глупо. Но приятно. Очень. Это как если бы в автобусе кто-то назвал тебя «девушкой» — и все поняли, что это шутка.
Но при этом… Всё равно приятно. Как солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, хотя ты знаешь — дождь всё равно пойдёт. “Ага! Прискачет к тебе юный принц на коне!” — усмехнулась я, думая о своем. — “Юный, сильный, красивый, горячий! И максимум, что спросит: “Женщина, не подскажете, где здесь моя принцесса? Мне направо или налево?”.
Кривая улыбка дернула уголок моих губ, а я поняла, что уже темнеет. Ужинать не хотелось. Аппетит после сегодняшнего куда-то испарился.
— Принцы к бабушкам не приезжают, — прошептала я. — Разве что постоять у кровати со скорбным видом и мыслями о наследстве.
Как не повезло родственникам, которым выпала честь ухаживать за капризной богатой бабкой, шантажирующей их наследством. Тетушка Элизабет избавила семью от такого.
Она не собирала вокруг своей постели всю родню. Она ушла тихо. Всего за четыре дня — от обострения старой болезни, сопровождающейся кашлем с кровью и резью в желудке. Без сцен, без упрёков, без «кто меня поцелует в последний раз». Я вспомнила тетушку, радуясь, что благодаря ей у меня появилась возможность начать новую жизнь. Сорвав букет ее любимых роз, я отнесла их в фамильный склеп, оставив среди серого камня пыльного и мрачных сводов островок жизни.
— Спасибо вам, — прошептала я, глядя на ее имя, вырезанное на камне. — Если бы не вы, я бы так и жила несчастной женой. Плакала бы в подушку и притворялась, что всё в порядке.
Я не знала, что еще можно было сказать
