Самир издал недовольный вздох и откинулся на спинку кресла. Его обнажённая рука поднялась к маске, он закрыл глаза в разочаровании.

— Могу я предложить кое-что? — спросила я, не совсем понимая, откуда взялась смелость. Возможно, я просто преодолела ту точку, где страх влиял на мой острый язык.

— Пожалуйста, — произнёс он сухо.

— Может, если бы ты не носил коготь, было бы проще.

— Мм-м, — Самир отнял руку от лица и посмотрел на свою когтистую перчатку, поднимая её и поворачивая перед собой. — Да! Интересная теория. Давай проверим её, хорошо?

Он начал расстёгивать ремешки, которые удерживали её на месте. У него внезапно появился столь злобный и тяжёлый саркастический тон, что это заставило меня занервничать. Я не понимала, откуда это взялось.

По крайней мере, до тех пор, пока перчатка не приземлилась с тяжёлым металлическим стуком на стол рядом со мной. Самир швырнул её передо мной после того, как отсоединил от руки.

Отсоединил.

Она не была полой.

Это не была перчатка.

Я закрыла рот обеими руками в шоке. Самир поднял руку, которая заканчивалась обрубком запястья. У него не было кисти! Его когтистая перчатка была не частью доспехов — это был протез.

— Какое замечательное предложение, — Самир указал обнажённой рукой на пустое запястье. — Намного лучше, не так ли?

— О боже! О боже, мне так жаль! — воскликнула я, отшатываясь на стуле. Я не была расстроена на него — я была расстроена исключительно на себя. Как я могла быть настолько безмозглой? — Мне так жаль. Я даже не подумала — я не поняла, я думала…

— Что именно ты думала?

— Что ты просто любишь носить её, чтобы пугать людей, а не то, что… Мне так жаль! Я такая дура! — в отчаянии воскликнула я.

Самир рассмеялся, когда его гнев на меня рассеялся. Он поднял перчатку со стола, где швырнул её, и снова закрепил на запястье. Он начал затягивать ремешки. Когда закончил, экспериментально согнул и распрямил каждый палец по очереди.

— Ты наполовину права. Я мог бы носить простую кисть, но я предпочитаю когти, да. Но это всего лишь приспособление к ране, нанесённой мне Каэлом давным-давно.

— Мне жаль.

— Я верю тебе. Но не жалей меня. Это была плата за то, что я вырвал его язык.

Самир снова рассмеялся, на этот раз зловещим звуком, воспоминанием о радости от страданий другого человека.

— Мне просто пришлось научиться писать другой рукой. Думаю, в этой схватке я выиграл больше.

Ошеломлённая и не зная, что делать, я просто уставилась в свою тарелку. Я чувствовала себя ужасно из-за того, что предположила, будто перчатка Самира была чисто декоративной. Но я также была в ужасе от мысли, что он вырезал язык другому человеку.

— Почему он просто не отрастает заново? То есть, если людей здесь постоянно едят, и они умирают?

— Клинок, которым я удалил язык Каэла, был проклят. По договору я использовал тот же кинжал, чтобы отрубить собственную руку. После многих тысяч лет мы научились, как по-настоящему причинять друг другу боль, моя дорогая.

Самир вернулся к работе. Он поднял упавшую иглу и поместил её обратно в зубцы, которые удерживали её во взвешенном состоянии.

Я всё ещё чувствовала себя невероятно виноватой.

— Хочешь, я попробую? — предложила я, указывая на машину. — У меня довольно ловкие руки, по роду занятий.

Странная мысль пришла мне в голову, но честная, поэтому я пошла на это.

Он издал тихое удивлённое «хм» и посмотрел на меня с лёгким наклоном головы.

— Почему бы… и нет? Я был бы благодарен.

Я поднялась и двинулась занять его место за столом, но Самир и не думал уступать. Я прищурилась, глядя на него с лёгким раздражением.

— Я не собираюсь садиться к тебе на колени, чтобы это сделать, — предупредила я.

Самир издал комично преувеличенный вздох, театрально пожав плечами, словно его только что лишили величайшего в мире удовольствия.

— Какая досада, — протянул он с деланным сожалением. — Что ж, воля твоя.

Он поднялся из кресла и отступил в сторону, изобразив галантный поклон — так джентльмены помогают дамам подниматься в карету. Его манерность была настолько утрированной, что я невольно поддалась очарованию этого жеста.

— Моя госпожа, — произнёс он низким голосом.

Его выходки заставили меня усмехнуться, хотя я изо всех сил пыталась сохранить серьёзное выражение лица. У него было дьявольское чувство юмора — острое, насмешливое, иногда пугающее. Но чем больше я наблюдала за ним, чем лучше понимала его натуру, тем менее оскорбительными казались мне его шутки. В конце концов, если мне суждено провести здесь с ним остаток жизни — какой бы короткой она ни оказалась, — я не могла позволить себе всё это время сжиматься от страха, как загнанный зверёк.

Я опустилась в его кресло — тёплое, хранящее тепло его тела — и подняла нитку, которую он с силой бросил на стол минуту назад. Взяв кончик нити, я сунула его в рот, смочив слюной, чтобы он стал прямым и жёстким, легче проходил в игольное ушко. И тут меня осенило: он не мог этого сделать в маске. Металл закрывал его лицо полностью, не оставляя возможности для таких простых человеческих действий.

Самир стоял позади меня, положив руку на спинку кресла. Его присутствие ощущалось почти физически — плотное, тёмное, властное.

— Продевай нить через каждое отверстие, потом через ушко на конце, затем переходи к следующему, — проинструктировал он негромко.

Я наклонилась к работе и с облегчением обнаружила, что задача не такая уж сложная. За годы работы мне приходилось часами заниматься кропотливым трудом с телами — извлекать мельчайшие металлические осколки из органов, вытаскивать пули из мягких тканей. Это не была работа хирурга — мои соплеменники не могли умереть сильнее, чем уже умерли, — но она всё равно требовала предельной деликатности и точности, в основном ради сохранения улик, а не ради самого человека.

В общей сложности у меня ушло несколько минут, но я справилась без особого раздражения. Протянув приличный отрезок нити с другой стороны механизма, я улыбнулась, испытывая странное удовлетворение от того, что смогла сделать хоть что-то полезное — пусть даже