я, понимая, что не проеду мимо мужа на роскошной карете. Не пройду посреди бала в шикарном платье, вызвав тонны зависти.
Максимум, что я могу — это под покровом ночи написать на стене поместья: «Герцог — козел!». Но слуги смоют это утром. И он даже не увидит моих художеств.
“Шоб тебе икнулось хотя бы!” — сглотнула я, вспоминая ледяные глаза и презрительный взгляд.
Я как была пылью, так ею и осталась. В понимании богатого, влиятельного дракона я просто пыль на его дорогих сапогах.
А ведь когда-то я верила, что он защитит меня от любого зла.
Помню, как в первый год брака я споткнулась на лестнице, и он подхватил меня на руки, будто я — хрустальный бокал, а не жена. «Береги себя, — сказал он, глядя в глаза. — Ты слишком ценна, чтобы падать».
Как же я тогда сияла…
А теперь я знаю: ценность — не в том, чтобы не падать.
А в том, чтобы подниматься.
И тащить за собой других.
За окном сгущались осенние сумерки.
А в груди появились предчувствие и тревога. Две партии! Две! Каковы шансы, что доктор выиграет обе? Каковы шансы, что малыш не останется сиротой? Каковы шансы, что мать не будет плакать от душевной боли, обнимая пустой живот.
Я вымыла руки, вытерла их о фартук — тот самый, что когда-то носила Элла.
Потом расставила кружки на подносе. Фарфор — старый, потрескавшийся, но тёплый от чая мне нравился куда больше роскошного сервиза в доме бывшего мужа.
Он напоминал мне душу доктора — израненную, старую, но живую.
Да, пусть я как была пылью, так и осталась ей. Но я могу быть счастливой пылью, не так ли?
А счастье оно в мелочах.
В старых кружках, в теплом чае, в дождике за окном и в улыбке на бледном лице.
Я вздохнула глубоко-глубоко и закрыла глаза, вспоминая каждый жест, каждый взгляд. Я ведь играю с огнем. Я бросаю вызов самому опасному существу в этом мире. Смерти. И это почему-то так приятно.
Ладно. Скоро полночь.
Поднос дрожал в руках.
Не от страха.
От ожидания того, что может случится.
Глава 41. Шах и мат
Я решила отнести чай заранее, поэтому шла по коридору тихо, как тень, как пылинка, что не смеет нарушить покой вечности. И вдруг в нос ударил запах.
Розы.
Пепел. Озон после грозы. «Он уже здесь», — прошептало сердце.
Я замерла у двери кабинета, понимая, что не слышала, как Смерть вошел. Не было ни шагов, ни разговоров на лестнице. Он просто пришел тихо, бесшумно, как приходит смерть к спящим.
Сердце заколотилось — не как у испуганной птицы, а как у женщины, которая знает: за этой дверью не просто Смерть. За дверью мужчина, от взгляда которого в груди становится тесно. Я осторожно толкнула дверь плечом.
И увидела его.
Смерть сидел в кресле, будто на троне. Величественный и прекрасный.
Чёрный плащ, как ночь, упавшая на землю, красивыми складками ложился на старый ковёр. Белые волосы красиво легли на широкие плечи. Глаза тёмные, но стоило мне войти, как в них вспыхнули серебристые искры. — А, вот и наша Нонна, — сказал доктор, наливая чай. — Как раз вовремя.
— Доброй ночи, — поздоровалась я, краем глаза следя за каждым движением гостя. Я заметила, как его рука скользнула по столу, словно он рисовал на столешнице какой-то узор.
Я подошла, поставила поднос на стол.
Пальцы коснулись края кружки — и вдруг дрогнули. Потому что рядом — он.
Смерть не шевелился. Не дышал. Просто был.
Но воздух вокруг него пульсировал, как сердце, что бьётся в грудной клетке мира. — Вот ваш чай, — прошептала я, не глядя на него.
— Благодарю, — тихим голосом ответил Смерть, а мне показалось, что это слово скользнуло по моему телу, как шёлк рукава, который стекает вниз, обнажая плечо.
Я подняла глаза.
И в этот момент — всё исчезло.
Кабинет. Доктор. Шахматы.
Остались только мы. Он смотрел на меня, и я чувствовала его взгляд. Словно кто-то плавно снимает с меня шёлковое платье.
— Разрешите остаться? — спросила я, обращаясь к доктору, но глядя на Смерть. — Я… хотела бы посмотреть за игрой. Я просто очень люблю шахматы.
Доктор прокашлялся, размешивая чай в кружке.
— Если мой друг не против… то я не возражаю, — ответил он, делая глоток.
Доктор Эгертон нервничал. Это было видно по тому, как позвякивает ложка в его кружке. Смерть не ответил сразу.
Просто смотрел на меня, словно решая, достойна ли я или нет. А потом кивнул.
Легко. Почти незаметно.
Я отошла к стене, прислонилась к шкафу с зельями. В комнате кроме двух старинных кресел не было ни стульев, ни столика. А садиться на ковёр было просто верхом неприличия. Поэтому пришлось стоять.
Сердце билось так громко, что, казалось, даже шахматные фигуры слышат его. — Ну что ж… Начнём, — вздохнул доктор. — Одна партия — одна жизнь, — улыбнулся Смерть, словно напоминая правила. — Начнём с матери или ребёнка?
— Давай с ребёнка, — решил доктор, растирая переносицу.
Доктор сделал ход.
Белая пешка шагнула вперёд. Смерть не шевельнулся. Просто поднял руку и едва заметно провёл пальцем в воздухе невидимую черту. И чёрный ферзь сам двинулся по доске плавно, как тень, как приговор.
Я не понимала правил. Но я чувствовала игру, глядя на лицо доктора и количество фигур на доске.
Каждый ход — как удар ножом. Каждая пауза — как последний вздох.
Доктор вспотел, прокашлялся. Помассировал висок. Сделал глоток чая.
Пальцы дрожали — не от страха, а от напряжения воли и концентрации. Я понимала, что мы проигрываем по двум признакам. Наших фигур осталось так мало, и то, что доктор заметно нервничал. Я видела, как дрожит кружка в его пальцах, как он достаёт платочек и утирает пот с лица. Сама мысль о том, что на кону жизнь малыша, не давала мне расслабиться ни на секунду.
Доктор поставил одну фигуру в центр чёрных фигур.
В комнате повисла тишина. Такая, что было слышно, как матерятся мухи. Внезапно доктор откинулся на спинку кресла и устало улыбнулся.
— Шах и мат, — сказал он, вздыхая с облегчением. — Я выиграл.
Смерть посмотрел на доску.
Потом перевёл взгляд на доктора. И похлопал — медленно, элегантно, как аристократ на балу. — Браво! Отличная
