Моих слез никто, кроме котла и наколдованного огня под ним, так и не увидел.

* * *

Мона появилась рядом тихо, как всегда. Я не сразу заметила, что она стоит у двери.

— Простите, — прошептала она, — я… могу чем-то помочь?

Я кивнула.

Светловолосая, тонкая, почти прозрачная — она напоминала застывший в зиму ручей. Глаза цвета мокрой земли, пальцы — тонкие, с ожогом на левой руке, от горячего котла, как я потом узнала.

Она не жаловалась, не просила научить ее делать что-то более существенное, не льстила. Просто помогала: подавала, запоминала, смотрела, как я что-то делаю, и через день уже повторяла за мной.

В тот вечер я, наконец, позволила себе выдохнуть — смертей больше не было, а тяжело больным не становилось хуже. Мы вдвоем стояли у котла, варя очередной противолихорадочный отвар. Мона аккуратно бросала в чан листья и кору, перемешивала деревянной ложкой.

— Где ты этому научилась? — спросила я.

— Смотрела, — она пожала плечами. — Вы каждый день делаете. Я запомнила.

— А до этого? Ты раньше где-то помогала?

Она на секунду задумалась.

— Мать болела… долго. Я за ней ухаживала. Еще до того, как она умерла. А потом… меня соседи забрали. В ту деревню, что сожгли виверны.

Я опустила взгляд в кипящий отвар.

— Прости.

— Не надо, — голос ее был тих, но ровен. — Мать говорила, что все умирают. Только важно — как ты живешь, пока не умер.

Я сжала края стола. Слишком взрослая. Слишком прямая. И удивительно живая — несмотря на боль. Ей семнадцать лет — я ошиблась всего на год, определяя ее возраст в первую встречу.

— Ты хочешь учиться? По-настоящему? — спросила я.

— Да.

— Тогда слушайся. Запоминай. И не делай ничего без моего ведома.

Она кивнула.

Мы работали молча еще долго. В зале пахло отварами и дымом. Снаружи завывал ветер, стучал в ставни, а за дверью кашляли и стонали.

Рядом стояла Мона — моя тень. Или, может, будущий свет. Кто знает.

Я смотрела, как она бережно укладывает на полку перемолотую кору и складывает тряпичную повязку, и думала, как же несправедлив этот мир.

У детей богатых — опекуны, обучение, забота. У бедняков — соседи. Или улица. Или услужение у лордов, если повезет.

Нет приюта. Нет места, где бы их учили и растили. Только выживание.

А если бы вдруг появилось?

Если бы дети вроде Моны могли учиться, становиться лекарями, ремесленниками, настоящими мастерами?..

Я бросила в отвар последний пучок зверобоя и прикрыла крышку. Жар от котла согревал руки, но в груди все равно было холодно. От мысли, что слишком многое в этом мире устроено не так, как должно быть.

Но, возможно, у меня еще будет шанс это изменить.

* * *

Февраль оказался самым холодным. Он пришел с ледяным дыханием — промозглым стылым ветром.

Морозы ударили так резко, что даже камины не справлялись — пламя в очагах жалось к углям, словно само замерзало. По утрам стекла были покрыты узорами, будто их царапали когти диковинных птиц. Камни пола потрескивали под ногами, и даже воздух в коридорах казался хрупким, как лед.

Я проснулась раньше обычного. Снаружи еще царила предрассветная тьма, а внутри — тишина, в которой слышно было, как постанывает остывающее полено в камине. Я зажгла свечу, накинула на плечи шерстяную шаль и спустилась в обеденный зал.

В камине погасли почти все угли. Осталась тонкая полоска золы и пара слабо тлеющих кусочков древесины.

Я встала перед очагом, положила в него полено. Потерла ладони, прислушиваясь к собственному дыханию.

— Хорошо, — прошептала я. — Только немного.

Положив руку на каменный карниз камина, я сосредоточилась. Представила тепло — не пламя, нет, а само ощущение уюта, безопасности. Тот жар, который исходит от сердца, когда ты защищаешь что-то свое.

Магия откликнулась медленно. Она все еще сопротивлялась, будто проверяла: стоит ли. Но потом — мягкий толчок изнутри, как пульс, и очаг будто вдохнул. Искры вспыхнули, словно ожили, обхватили полено, и тотчас заклубился дымок, вспыхнул жар.

Я отступила на шаг. Пламя загудело, распространяясь, охватывая новую кладку дров. По комнате поползло тепло — не резкое, а глубокое, плотное, согревающее.

Пальцы заныли — отдача. Я знала, что надолго так не хватит. Но хотя бы на день. А потом — снова.

Живое пламя для живых людей.

Болезнь окончательно отступила, хотя, казалось бы, с приходом такой лютой стужи, могла добить нас всех, не прилагая особых усилий.

В хлеву блеяли козы — утренняя дойка уже закончилась, и Ания выносила теплое молоко в глиняных кувшинах. Она делала это каждое утро и каждый вечер, терпеливо и молча, как будто родилась с ведром в одной руке и тряпицей в другой.

Куры все еще неслись, слабо, но стабильно. Утки… Утки становились все тише — по двору чаще слышалось тихое «кря» вперемешку с глухим ударом топора и запахом мокрых перьев. Это была необходимость. Горячие бульоны и мясо — силы для выздоравливающих.

Запасы таяли.

Я это поняла, когда однажды открыла кладовую на кухне, а полки оказались… практически пустыми.

Тем же вечером я поднялась к себе и достала шкатулку. Богатая, вычурная, покрытая узором из драконьих крыльев и жемчужных вкраплений, она была одним из немногих предметов, что остались со мной из прошлого. Память о той жизни, которая кончилась в тот день, когда Рэйдар сказал, что я — ошибка.

Я открыла крышку. Внутри — кольца, браслеты, колье, броши, серьги. Все из золота, украшенное драгоценными камнями и кристаллами. Когда-то я даже не замечала их веса на себе.

Перебирая их пальцами, я впервые ощутила, насколько они холодные. И совершенно бесполезные.

Эти побрякушки мне сейчас не нужны. А жизни людей, за которых я в ответе — все еще на моих плечах.

Кажется, пришло время продать все это сверкающее золотое богатство. Пусть каждая монета станет дровами, хлебом или мешком зимних яблок.

Я закрыла шкатулку, убрала ее обратно в ящик стола и отправилась на поиски смотрителя. Нужно было узнать, когда его сын отправится в город.

Я вышла во двор, где мороз резал кожу, а воздух казался почти хрустальным. Мартен стоял напротив запертой двери хлева и ловко очищал от перьев тушку селезня.

Лицо мужчины прикрывал легкий туман от дыхания, а каждое движение звучало скрипом снега под сапогами. Он повернулся ко мне и