Единственное, что Ланцеру было совсем не нужно, так это чтобы королевич Нониль воскрес. Нониль погиб героем, и там, портретом под синим огоньком в поле, он и должен был остаться. Лемо сомневался в здравомыслии своего господина и его способности устроить свою судьбу, Лемо написал о том, что королевич вернётся, а Ланцер… Ланцер предложил ему долгую и сытую жизнь заграницей, всего-то за одну маленькую услугу.

Слухи о воскресшем королевиче всё равно поползли, но мало ли в послевоенной стране сумасшедших? И газетчики только рады трепать острую тему, собирать нелепые истории и опрашивать медиков. Под этой суетой даже королевской службе безопасности легко пропустить настоящего королевича.

А Янс процветал! Дела в Янсе куда лучше прежнего! И даже в Руме почти оставили попытки…

— Имена, — отрывисто велел король. — Имена тех, с кем ты общался в Руме. Очевидно, принц Таамео, ещё?

Ольшу тронул за плечо кто-то. Офицер, погоны красивые, парадная форма… говорил он тихо.

— Госпожа Скади, господин Лачкий, гройдёмте на выход. Содержание этой беседы выходит за рамки просьбы королевны Манивы.

Ольша кивнула, как болванчик. Пусть королевич Ланцер пока расслабленно сидел в своём кресле, изображая благие намерения и уверенность в себе, было совершенно ясно: король мог бы простить многое — но не это.

Глава 27

А на улице — солнце, пронзительное осеннее солнце, и желтеющие деревья казались в нём золотыми. Безбрежное чистое небо, далёкий грохот конки, блестящая намытая плитка на фасаде здания комитета. И всё, о чём говорили в том кабинете, — это всё ненастоящее, это всё далёкое, из другого, совсем другого мира, в котором у некоторых бывала в руках власть, какой не должен держать никто из людей, в котором кто-то ходил в одиночку дороги, которые нужно уметь разделить, как стихийную схему, на части.

Там, в кабинете, время всё равно что застыло. Там люди с безразличными лицами обсуждали чудовищные вещи, — так, как будто в них не было ничего чудовищного. Король требовал имён, Кушир докладывал о положении на фронте, Ирила комментировала состояние конструкций, Лемо говорил, что его господин был верным сыном своей страны…

Никто не спросил даже, что стало с белошвейкой по имени Цалья, пережила ли она оккупацию Ладерави и пытали ли её в застенках. Никого не интересовало, что королевич Нониль провёл на выработке три года, и удушающая вина переродилась в нём во что-то другое, калечащее и отвратительное. Никто не удивился: какие странные случайности — глупый приказ и интрижка королевича Стана — привели к тому, что этот клубок всё-таки был распутан; никто не сочувствовал горю королевны Манивы; и уж, конечно, никто не вспомнил о девушке, которая слепо смотрела на портрет мёртвого насильника.

Ольша попыталась нащупать в себе сочувствие к его судьбе, но не смогла. Королевичем двигали благородные порывы, он был предан близким родственником, ранен и пленён, он провёл три года там, где сама Ольша тронулась умом за несколько месяцев, он пытался вытянуть на свет истину и умер от руки человека, которому доверял долгие годы. Но для Ольши это всё меркло перед ощущением сосущей чёрной пустоты внутри, рвущей боли и привкуса крови во рту.

Королевич Нониль был мёртв, и Ольша не могла сказать, будто жалеет об этом. А королевич Ланцер — жив, он говорил красивые слова и отрицал любые обвинения, и его лицо Ольша тоже старалась сохранить в памяти до последней чёрточки. Лицо человека, без которого не было бы ничего из этого, без которого было бы что-то настолько другое, что теперь и поверить в это нельзя. Лицо человека, грехи которого публично наверняка повесят на Лемо, которому уж точно не светит ничего, кроме расстрела, — потому что никак нельзя бросить тень на королевскую семью…

А король спрашивал имена. Король велел пересмотреть конструкции Стены. Король принимал решения, не оглядываясь на сломанные судьбы ничего не значащих людей. Такая у него работа, у короля; но от этого всё равно было едва ли не хуже, чем от всего остального.

Это закончилось всё, закончилось. Пусть они там, в своём другом мире, думают о больших вещах, а для Ольши всё закончилось. Конец истории, точка, финальный вензель, после которого можно наконец-то перевернуть страницу; путевой знак, которым завершается одна дорога и начинается какая-то другая.

И на улице солнце, на улице ветер, и пахнет прелой листвой и немного лошадьми.

От ветра зябко. Зато дышалось полной грудью, и воздух вытеснял из лёгких духоту, тяжесть и тошнотворный привкус разбирательства.

— Какая грязь, — тихо сказала Ольша. — Какая невыносимая грязь, какая… Брент?

Брент осел на ступени и держался руками за голову, а каменная лестница вдруг рванула, встала дыбом, разбилась на десятки кусков, и камни дождём зависли в воздухе.

— Брент!

Кто-то в здании отрывисто отдавал приказы. Камни тревожно дрожали, будто не понимали, нужно ли им падать. Ольша оторвала брентовы ладони от лица — он был белый, как простыня, — заглянула ему в глаза…

Добродушный, всегда спокойный Брент никогда не терял контроля. Его сила была величавой и размеренной, дышащей временем и равновесием, как тысячелетние скалы. Иногда Ольша слышала, как внутри у Брента перекатываются, цепляясь боками, камни, но потом они укладывались новым порядком и застывали в своём покое.

Сейчас Ольше казалось, что там, в неощутимой черноте человеческой души, где живёт стихия, сходит лавина.

— Брент, это я. Брент…

У него были пустые глаза, а губы шептали беззвучно, перебирая слова, как пальцы перебирают камни в браслете. Имена, имена, имена, имена и должности, и Ольша вдруг сообразила: это тот самый список, четыреста двадцать семь строк.

— Всё это было, — мягко сказала Ольша, гладя его лицо. — Всё это случилось. Ты помнишь, как это случилось? Зазвенел колокольчик… ты помнишь? Это уже было, это было давно…

Из здания выбежали двое, один вскинул руки, и камни в воздухе вздрогнули. Разобранная на плитки лестница, гранитный шар, куски бетона, галька с присыпанного склона — всё равно, что шрапнель. По ноге течёт горячее, это Ольшу порезало взбесившейся плиткой, а у Брента бледное, больное лицо.

Один из служащих явно примерялся, как бы поаккуратнее вырубить потерявшего контроль стихийника, пока его сила никому не навредила, — но Ольша встала между ним и Брентом, сложила руки просяще. Не нужно так, не