Мои собственные, припасенные на такой случай аргументы, что я тоже могу их свозить, что мы как-нибудь съездим, рассыпаются в прах, даже не сформировавшись в слова.

Какой в них смысл?

Во-первых, я ненавижу зимние виды спорта всем сердцем, это его территория, территория их отца.

А во-вторых… Я кладу руку на едва округлившийся, но уже такой требовательный живот. Любое движение дается мне с трудом, каждый шаг отзывается тянущей тяжестью внизу живота. Этот крошечный человечек внутри уже вовсю давит на диафрагму, заставляя меня ловить воздух короткими, прерывистыми глотками. Мне просто хочется лежать и не двигаться, зарывшись в одеяло, как в кокон.

Я не могу и не хочу запрещать им видеться с отцом. Но мысль о том, что она будет там, наблюдать, как мои дети учатся кататься, смеяться с ними за одним столом, обжигает изнутри едкой кислотой. Хотя… Теперь-то я даже не знаю, будет ли она там. После того, с чем пришел Паша.

— Мне, кстати, Юля тоже не нравится, — сын почему-то продолжает шептать. И когда он вновь бросает взгляд наверх, я понимаю, что он говорит тихо, чтобы не услышал Матвей, — А Матвею норм. Она нас зайчками называет, — Кирилл кривится, и его передергивает от искреннего отвращения. — Это просто бесит.

Я внимательно слушаю его, киваю, но внутри поднимается черная, стыдная волна: мне хочется, чтобы он просто заткнулся. Чтобы это всё прекратилось. Сейчас. Сию же секунду.

— Я не против, что вы поедете с отцом, — выдыхаю я, и это чистая правда. Мне отчаянно нужна передышка от этого хаоса, от их энергии, от постоянных вопросов. — И мне самой нужен отдых от вас, — признаюсь с горькой прямотой. — Но прежде, исправь двойку по физике. И я не шучу, Кирилл. Ты скатился по учебе так, что скоро дна не видно будет. То, что у нас в семье… разлад, — я с трудом выдавливаю это слово, — Не повод забивать на будущее. Пострадал, и хватит.

— Я и не страдаю, мам, — он пожимает плечами с такой обидной, подростковой небрежностью, что мне хочется его встряхнуть. — Может, ты не замечаешь, а я сразу понял, что у папы кто-то есть.

Воздух застревает у меня в горле. Весь шум мира глохнет, оставляя лишь оглушительный звон в ушах. Сердце замирает, а потом обрушивается вниз с тяжелым, болезненным толчком.

— И… не сказал мне? — звук моего собственного голоса кажется доносящимся из-под толщи воды.

— А какой смысл? — он коротко хмыкает, и в этом звуке вся его юношеская, циничная «мудрость». — Дети во взрослых разборках всегда остаются крайними. Так я бы нажил себе врага в лице отца. Ведь вскрыл бы его тайну, — он язвительно подчеркивает последнее слово, рисуя в воздухе предательские кавычки.

Вот как. Значит, так.

Мой сын, плоть от плоти моей, знает. Он хладнокровно взвесил все «за» и «против» и принял стратегическое решение — молчать, чтобы не потерять расположение отца. А то, что его мама ходила счастливой дурой, обнимала мужа, строила планы, верила в эту жалкую пародию на семью… Это нормально. Это приемлемая плата.

Ладно. Хорошо. Я это переживу. Я переживу всё. Но в этот момент боль, острая как осколок стекла, вонзается куда-то глубоко внутрь, и кажется, что я вот-вот закричу.

— Ладно, ма, — сын не выдерживает гнетущей тишины, в которую погружаюсь я. — Сделаю себе бутер и пойду еще в комп поиграю. Потом спать. Ляжем вовремя, честно.

Он проходит мимо, и я чувствую легкое дуновение воздуха. Слышу, как со скрипом открывается дверца холодильника, как звякает нож о тарелку. А я продолжаю стоять посреди коридора, будто вросла в пол, не в силах пошевелиться. Онемевшая, пустая.

Как же все это неправильно. До абсурда, до карикатуры. Дочь, плюющаяся жвачкой в волосы любовницы. Муж, предлагающий снова пожениться, пока я ношу под сердцем его четвертого ребенка. И вишенка на этом торте из дерьма — молчание собственного сына. Осознанное, расчетливое молчание.

Кажется, картина закончена. Я ничего не упускаю.

Внезапно в дверь раздается настойчивый, резкий стук.

Снова.

И я, стиснув зубы, мысленно молюсь, чтобы у Паши хватило ума не возвращаться. Потому что я на краю. Еще одно его слово, один взгляд, и я взорвусь. Вылью на него всю накопившуюся желчь, всю боль, всю ненависть. Матом. Громко. Чтобы слышали все соседи.

С глубоким, усталым вздохом я открываю дверь, чувствуя, как отяжелели веки, как ноет спина.

И замираю.

На пороге стоит не Паша. На пороге стоит девушка. Молодая, ухоженная. Она сияет натянутой, лучезарной улыбкой, но я замечаю, нет, я вижу, размазанные черные подтеки туши под ее глазами, выдавшие недавние слезы.

— Ох! — восклицает она и тянется ко мне, хватая мои безвольные, холодные руки своими цепкими, горячими пальцами. — Как же я вам благодарна, Лиза! Паша вот так вас и описывал. Вы и правда замечательная женщина. И вы правильно сделали, что послали его! — Она говорит скороговоркой, ее голос звенит, как надтреснутый хрусталь. — Знаете, это правильно. Очень.

Я просто стою, беспомощно хлопая глазами. Мозг отказывается воспринимать происходящее, складывать эти слова в хоть сколько-нибудь логичную картину.

— А вы… вообще кто? — выдавливаю я наконец.

Но ответить ей уже не суждено.

Доли секунды, и что-то яркое и липкое с противным шлепком размазывается по идеальному черному пальто с меховым воротником. По ткани расползается уродливая желтая клякса. Пахнет краской.

Я медленно поднимаю голову.

На балконе второго этажа, как фурия, стоит моя дочь. Ее лицо искажено яростью, в руке она зажимает уже пустую банку из-под краски.

— Это папина Юля! — ее голос, пронзительный и дикий, разрывает вечернюю тишину.

Проходит целая вечность.

Я вижу, как с лица Юлии сползает напускная восторженность, обнажая шок, ярость и обиду. И прежде чем я успеваю что-то понять, сказать, сделать, на меня обрушивается оглушительный, пронзительный, ультразвуковой визг.

Глава 8. Лиза

Визг оглушительный, пронзительный, нечеловеческий. Кажется, он не только разрывает барабанные перепонки, но и царапает стены, сдирая с них краску. Идеальное, продуманное до последней детали лицо Юли искажается маской чистейшей ярости. Она замирает на секунду, с