Я облизнула мгновенно пересохшие губы, меня как из ушата ледяной водой облили. Пальцы были в муке, я держала лист самыми кончиками пальцев, невидящим взглядом уставившись в буквы. В первую секунду мне хотелось спрятаться под стол, зажмуриться, исчезнуть с планеты. Я же знала, что всё именно так и кончится.

Сдался мне этот праздник, я зачем вообще сюда припёрлась с ребёнком. Спасительная мысль пронеслась: когда нибудь этот заполошный день закончится. Может быть, мне удастся убедить Ольшанского отцепиться от нас с Мишей и не лезть в нашу семью, какя ему разница, отец он или нет. Пока я думала что сказать, Ольшанский перепачканой в муке рукой рванул воротник рубашки, пуговица с треском отлетела, будто она была виновата, что Ольшанскому нечем было дышать.

Роман схватил меня за плечи, развернул к себе, хриплым голосом шипел мне в лицо:

– Кто тебе позволил растить мальчика без отца! Ты понимаешь, нет, бестолковая твоя голова, что пацану нужен отец с самой первой секунды, как он родился!

– Зачем? – мой вопрос обухом прилетел Ольшанскому и в прямом смысле сбил его с ног. Он аж потерял дар голоса.

– Зачем моему сыну отец, который выгнал мать из своей жизни, завёл другую? Вернее, жил сразу с двумя женщинами и врал, каждый день воспитывая ребёнка на стороне!

– Ты обязана была прийти и сказать мне, что беременна.

– Я тебе ничего не должна, Ольшанский.

– Знал я что ты своенравная, упрямая. Но то, что ты такая… такая дурная…

– Не смей обзывать меня дурой! – вот теперь я завелась по настоящему, перед глазами кинолентой на быстрой перемотке пронеслись все эти четыре года бессонных ночей, нищеты, Мишиных болезней.

Меня просто рвало в клочья от гнева, от невыплаканных слёз. Я тоже хотела гордится своим сыном перед его отцом, хотела, чтоб отец тетёшкал моего мальчугана на руках.

– Когда я была беременна, мы уже развелись, Ольшанский. Смею напомнить, по вине кое-кого, кто не дал себе время объяснить, что делала женщина, зарывшись головой в твою ширинку.

– Это ты вспылила и не собиралась ничего слушать.

– Можно подумать, ты бегом бежал, пытаясь растолковать мне что именно вы делали вдвоём в такой странной позе. Я развелась по праву твоего козлиного повеления, Ольшанский! – я орала так, что стёкла звенели.

– Что ты несёшь. Перекладываешь с больной головы на здоровую.

– А ты не забыл мне рассказать, что на тот момент у тебя была другая семья с уже готовым ребёнком? – я шумно дышала, чувствуя, что губы сводит судорогой рыданий: – Да я дважды была вправе развестись с тобой, предатель!

– Ты говори, да не заговаривайся! – Ольшанского трясло, но и я уже была не та дурочка, что пять лет назад разрешившая вытереть об себя ноги:

– Талдычишь, что я должна была примчаться к тебе с новостью о беременности? Чтоб ты напомнил мне свои слова, что я приползу к тебе за помощью? Начну драку за алименты, а ты ехидно сморщишь нос и будешь шпынять меня словами: а я говорил?! Так вот, не приползла, как видишь. И ты бы в жизни не узнал о нас, если бы не эта проклятая авария. И вообще, я именно тогда поняла, что отношения между мужчиной и женщиной – это когда тебя защищают, а не когда ты мучаешься!

Я уже не могла сдержать слёзы, они ручьями катились из глаз:

– Это ты, ты, Ольшанский придаёшь смысл своим правилам. А мне они не важны. Мне, как и любой женщине, нужна возможность говорить, требовать, истерить, жаловаться и сообщать о своей нежности. Иногда я повторяю одно и то же тысячи раз. Но у нас с тобой разный язык слов. Я ищу чувство, а ты находишь для себя боль, чтоб окунуться туда гордыней. Так что скажу тебе на общепонятном русском: катись к чёрту!

Роман сжал меня в объятиях, шептал в волосы:

– Прости меня за те слова. Сам не знаю, что из меня от обиды лезло.

Нежность сковала, вот же вроде всё хорошо. Нарыв из тайны лопнул, мне бы выдохнуть. Я напряглась ещё больше, физически ощутив как мне больно осознавать, что я пять лет терпела эту боль. А сейчас за одно его сраное “извини” должна забыть, как он растоптал мою веру в него? В него, которого я любила больше жизни? Дёрнулась из его рук:

– Убери от меня руки, Ольшанский. Я обязана тебе за помощь с Мишей, я не забуду об этом никогда, буду благодарна. Ты приютил моего ребёнка. Не было для меня труднее тех мгновений, когда ты протянул руку помощи: больница, Миша. Но на этом всё. Не лезь к нам в жизнь.

Наши взгляды сцепились, я в непримиримом оскале не собиралась уступать. Теперь мне не было страшно. Я воевала в открытую. Упрекал меня тем, что я скрыла Мишутку? Пусть докажет, что достоин того, чтоб я впустила его в нашу жизнь.

– Сдурела? Ты до сих пор, упрямая твоя голова, пытаешься рулить вселенной? Думаешь, я откажусь от сына, только потому, что ты тащишь мешок обид за спиной и гордишься, какая ты принципиальная?

– Да! Принципиальная! Ты знаешь чего мне стоило отвечать на вопросы малыша где его папа. Ты знаешь, как беспомощна я была, когда сын жаловался, что его кто то обидел в садике из сверстников, а у меня душа рвалась. Я то его как мама могла только пожалеть. А защищаться мальчишку должен папа учить.

– Ольга, я тебе именно об этом говорю– мальчику нужен отец.

– Отец, конечно, нужен. Кто бы спорил. Только с чего ты думаешь, что Мише нужен именно ты? Лгун, двоежёнец. Или я что то забыла?

Роман снова становился тем самым упрямым быком, с пожаром из ноздрей. Мужчины не меняются, характер, он как шило – в мешке не утаишь. Роман завёлся, от его нежности и раскаяния не осталось и следа:

– Ты моя единственная жена, я не был женат на той женщине, что подарила мне Эвелинку. Той женщине места не было в моей жизни, и ты уже знаешь об этом. Зачем ты снова валишь в кучу то, что уже обговорили?

– Потому что болит так, что не говорить не могу. Так понятно? Потому, что задолбал меня ты, Ольшанский, размахивая тем, что ты мужчина и на этом простом основании мой командир. Слова тебе не скажи. Короче, сделай милость, исчезни из моей жизни, а я из твоей. Кто знает, какие у тебя ещё секреты есть.

– Нет у меня никаких секретов! – градус нашего разговора лез вверх, недалеко уже было до взрыва, Роману изменила его хвалёная выдержка:

– Хватит того, что мальчик рос и я не видел его 4 года. Из за тебя мы с сыном пропустили так много!

– Ты решил ещё и обвинить меня?

Я, забыв, что у меня руки в муке, схватилась за голову: да что же это такое! Стоит тут этот верзила, как кнутом хлещет меня своими претензиями. А у меня другая, своя калёная правда тех самых четырёх лет беспомощного одиночества, я ещё и доказывать должна, что всё сделала правильно!? У меня как железная заслонка в горло свалилась, я автоматически сжала шею руками, поискала глазами где то тут был стакан воды.

Просипела:

– Не смей, слышишь, не смей меня ни в чём обвинять, отец года. И знаешь что я тебе скажу? – я нашла воду, залпом сделала несколько глотков, со стуком поставила стакан:– У тебя две женщины, родившие от тебя детей и что то мне сдаётся, мы обе тебя одинаково ненавидим.

– И вы обе скрыли от меня моих детей! Однако, мои дети со мной оказались в тот момент, когда вас обеих прижало! Я должен благодарить судьбу за то, что вам стало настолько плохо, что угроза жизни – единственное, что заставило вас обратиться ко мне?

Я схватила скалку, затрясла головой, нацелившись в Ольшанского:

– Только попробуй меня сравнить с нею, с твоей первой, или какая она там по счёту. Я перед тобой в отличие от неё головой в твою ширинку не упиралась.