Он замер, борясь с этим желанием. Меньше всего на свете ему хотелось теперь всё испортить — он уже понимал, что ему недостаточно того, чтобы Диэри стала его союзницей. Он хотел теперь, чтобы она стала его женой — настоящей женой, возлюбленной и любящей.

Страх напугать её своей поспешностью сковал его сердце. Атьен подумал, что ему стоит теперь и уйти — пока он не сказал и не сделал чего-то, что могло бы оттолкнуть её. Однако реализовать своё решение он не успел — она сама подошла к нему, обняла и доверчиво прильнула всем телом, пряча лицо у него на груди.

Сердце его забилось гулко и взволнованно, откликаясь на эту близость и это доверие.

Руки его легли на её спину, но он не успел толком насладиться этим моментом — ему пришла в голову страшная мысль, что обнимает она его вовсе не потому, что ей того хочется, а потому, что верит в придуманную им брачную традицию, и пытается честно её соблюдать.

Приятное волнение тут же схлынуло с него, оставив по себе лишь горечь и разочарование.

Он не хотел, чтобы она обнимала его только потому, что так надо.

— Диэри, я должен вам признаться, — отважно заявил он, но тут же смешался, когда она подняла на него доверчивый внимательный взгляд.

Сердце рухнуло под рёбра; он боялся её реакции, но ещё больше боялся лживых объятий, дающих ложные надежды.

— Нет в Вера-Нессе никаких особых брачных традиций, — глядя ей не в лицо, а на волосы, сдавленно произнёс он. — Я её придумал.

Он опустил руки, ожидая, что она тут же отпрянет от него — и она, в самом деле, чуть отстранилась, глядя на него с большим удивлением. Руки её, впрочем, остались лежать у него на груди.

Он продолжал упрямо смотреть ей на волосы, чувствуя, что краснеет.

— Но ведь прекрасная была бы традиция, — вдруг тихо произнесла она.

Атьен пожал плечами, отворачиваясь.

Наконец, случилось то, чего он ждал — она сделала шаг назад, от него, её руки бессильно скользнули вниз.

— Вы знаете, — задумчиво произнесла Диэри, — а ведь если бы написать о такой традиции балладу — она ведь и могла бы стать настоящей!

Атьен заставил себя посмотреть на неё.

Она стояла, чуть наклонив голову набок, и немного раскачивалась взад и вперёд. На её сосредоточенном лице читалась работа мысли.

— Балладу? — переспросил он, не совсем понимая, к чему это.

Одарив его быстрым ярким взглядом, Диэри всплеснула руками:

— Да, балладу!

Затем она начала быстро и нервно расхаживать по комнате, бурно жестикулируя и объясняя:

— Знаете, да, про жениха и невесту, которые познакомились только в день свадьбы, и вот, придумали такую традицию! — голос её зазвенел воодушевлением. — Вы знаете, я немного пишу стихи, — она остановилась и бросила на него смущённый взгляд, — и я могла бы попробовать, когда немного выучу веранесский!

Лицо её рассиялось самым ярким солнцем. В этот момент она казалась очень красивой — свет вдохновения и радости так и струился из её глаз.

Атьен нервно сглотнул, не желая её разочаровывать, но всё же сказал:

— Диэри, у вас не получится написать балладу на веранесском.

— Отчего ж? — шагнула она к нему, глядя с большим недоумением. — Вы думаете, я так безнадёжна?..

Он поспешно покачал головой.

— Нет, конечно, нет! — заверил он. — Но…

Ему сложно было это признать.

Он горячо и пылко любил поэзию — и он прочитал, должно быть, всё, что когда-либо было создано на веранесском.

Он ни за что бы и никогда не признал этого вслух — но внутри себя он не мог не понимать, сколь беден его язык, и сколь дурны эти поэтические опыты, если сравнивать их с ниийскими.

Веранесский был разговорным языком народа. В основном он состоял из бытовых, простых понятий — всё сложное, возвышенное и абстрактное веранессцы называли по-ниийски.

Вся веранесская поэзия делилась только на два типа. Либо это были очень простые и безыскусные народные песни, лишённые рифмы и эстетики, либо это были более интеллектуальные опыты, подражающие ниийским поэтам и обильно заимствующие ниийские слова.

Веранесская поэзия выглядела жалко, и начитанный Атьен видел это ясно, и это причиняло ему глубокую, сильную боль — потому что он искренне восхищался поэзией ниийской, обожал её всей душой, и презирал самого себя за это, чувствовал униженным и себя самого, и свой народ, и свой язык. Он в жизни своей не сказал ни одного хорошего слова о ниийских поэтах и ни одного дурного — о веранесских, но внутри себя он знал правду, и правда эта мучила его и жгла своей беспощадностью.

Сказать об этом прямо?

Сказать об этом ниийке!

— Но?.. — поторопила его не дождавшаяся пояснений Диэри.

Она смотрела простодушно и ясно, и Атьен понимал, что она не хотела ничего дурного, — но ему был невыносим этот разговор.

Он дёрнул плечом и отвернулся.

— Возвышенный. Проникновенный. Созерцание.

Он произносил эти слова тихо, медленно, не глядя на неё.

— Свершение. Упоение. Непостижимый.

Она хмурилась, не понимая, о чём он, к чему этот поток не связанных друг с другом понятий.

— Всех этих слов нет в веранесском, Диэри, — наконец, взглянул он на неё прямо, и от горечи, которая стояла в его глазах, ей сделалось больно. — Веранесский не создан для поэзии, — тяжёлым камнем упал его безнадёжный вердикт. — Вы просто не найдёте в нём нужных слов.

Лицо его застыло в глубокой скорби человека, столкнувшегося с роковым непреодолимым обстоятельством.

Диэри смотрела на него несколько секунд в немом удивлении.

Губы её беззвучно зашевелились, а затем она тихо произнесла по-веранесски:

— Благо-да-рение.

Слово сияло свежестью и радостью, как первый луч солнца, пробившийся сквозь тучи, и в нём была вся мягкая уверенность зарождающейся надежды.

Атьен вздрогнул.

Его пронзительный взгляд метнулся к её лицу.

— Благо-дарение, — тихо повторил он.

В веранесском не было такого слова, но было «благодарю» и «варенье», которым он сам научил её.

Диэри победно улыбнулась.

— Тьен, — звонко сказала она, — но ведь для того и нужны поэты, чтобы придумывать новые красивые слова!

Невольно эта победная её улыбка отразилась и на его лице. Сердце