— Он практически жил в больнице, — шепчет Юля. — А когда ее не стало… он сломался. Я помню его на похоронах. Он был пустой. Как будто из него вынули душу.

Я представляю это. Моего сильного, уверенного Павла — сломленным. И мне, его жене, он никогда этого не показывал. Никогда не говорил. Со мной он был просто уставшим. Я была его тихой гаванью, его «нормальной» жизнью после бури. Утешением. Заменой.

— А вы? — спрашиваю я, открывая глаза. Во взгляде нет ненависти. Только леденящая пустота. — Когда вы появились?

— Я была глупым подростком, — горько усмехается она. — Я всегда в него была влюблена, с тех самых пор, как он приходил к нам домой к Кристе. Для меня он был принцем. А потом… мы случайно встретились пару лет назад. На какой-то конференции. Он увидел меня… и просто замер. Сказал, что я стала вылитой Кристиной.

Вот оно. Ключ ко всему. Не она его соблазнила. Он нашел ее. Нашел живое напоминание о своей утраченной любви. И воспользовался этим.

— И вы позволили ему? Позволили видеть в вас другую?

— Я его люблю! — снова вырывается у нее с отчаянием. — Мне было все равно! Для меня было счастьем просто быть рядом! Я думала… я думала, что смогу его исцелить. Что мы сможем начать все сначала.

И тут во мне что-то срывается. Не злость к ней. Жалость. Дикая, всепоглощающая жалость к ней, ко мне. Ко всем нам, запутавшимся в этой паутине лжи и невысказанной боли.

— Вы ничего не начнете, — говорю я тихо. — Он смотрит на вас и видит ее. А когда он смотрел на меня… — мой голос предает меня, срываясь на шепот. — Он, наверное, вообще никого не видел.

Я поднимаюсь со скамейки. Мне нужно, чтобы она ушла. Сейчас. Потому что еще секунда, и я развалюсь здесь, на земле, в своем саду, перед этой девочкой.

— Уходите, Юля. И передайте Павлу… — я ищу слова, но нахожу только правду. — Передайте, что жалеть его я теперь буду сильнее, чем ненавидеть. И это в тысячу раз хуже.

Она смотрит на меня широко раскрытыми, полными слез глазами. Потом кивает, встает и, понурив голову, быстро идет к воротам. Уходит, не оглядываясь.

Я остаюсь одна. Стою посреди своего сада и смотрю на дом, который мы строили. На детские качели, которые он вешал. На террасу, где он объявил о разводе.

И вдруг я все вижу совсем по-другому.

Это был не наш дом. Это был его мавзолей. А я — смотрительница при музее памяти другой женщины. Все семнадцать лет.

Я медленно иду в дом, захожу внутрь и прислоняюсь спиной к закрытой двери. Тишина. Та самая, звенящая, которую я так жаждала. Теперь она кажется мне враждебной.

Рука сама ложится на живот. Малыш шевелится, будто чувствуя мое смятение.

«Кто ты?» — думаю я, обращаясь к нему. — «Дитя любви, которой не было? Или последняя попытка твоего отца привязать себя к реальности? Ко мне?»

Ответа нет. Есть только тяжелое, давящее знание.

Паша не ушел от меня к другой. Он всю жизнь пытался вернуться к той, единственной. А я была просто… фоном. Удобным, привычным, но фоном.

И этот новый ребенок — не повод для воссоединения. Это еще один заложник в этой бесконечной драме, главную роль в которой я так и не разглядела.

Глава 13. Лиза

— Мама, это мы! Встречай!

Я слышу голос Польки, тут же откладываю ноутбук с колен в сторону, поднимаясь с насиженного теплого места на диване, и иду в прихожую. Только заворачиваю за угол, как на меня несется дочь, обвивая за живот.

— Дочка, полегче, пожалуйста, — слегка задыхаюсь я.

Она тут же ахает и ослабляет хватку, ее щеки раскраснелись от прохлады.

— Мы классно покатались, мам! Знаешь, сколько раз я съехала с самой высокой горки на ватрушке?

Приподнимаю бровь, делая вид, что сильно раздумываю.

— Семьдесят три раза! — дочь торжествующе поднимает указательный палец вверх, а мое материнское сердце чуть сбивается с ритма.

Семьдесят три потенциальных раза свернуть шею.

Но я глотаю эти слова, чтобы не омрачать ее сияющие от восторга глаза.

Следом в дом с грохотом вваливаются сыновья. Они бросают сноуборды у двери, заполняя пространство громкими возгласами и шумом. Я тут же прошу поднять свой спортивный инвентарь и отнести в кладовку.

— Ну щас, ма, дай мы от дороги отойдем, — кого-то из них косится на меня.

— Вы что, сильно перетрудились? — спрашиваю я с легкой иронией.

Они в ответ закатывают глаза, но покорно подхватывают доски и уносят.

С возвращением детей в доме становится теснее, шумнее и... теплее. Чуточку теплее, чем было с утра. Хотя я и не скажу, что мне было одиноко. Наоборот, я ждала этой тишины и покоя. Но дети есть дети — без них мир теряет свои самые яркие краски.

— Вы голодные? — обращаюсь к Поле, поправляя ее растрепавшиеся волосы.

— Не-а, мы заезжали на заправку, папа купил нам по френчдогу.

— Ясно, — киваю я.

Думать о Павле не хочется совсем. Не то что думать — я бы предпочла стереть из памяти все, что с ним связано. Но я понимаю, что это невозможно. Дети всегда будут живым напоминанием о нем.

Он словно считывает мои мысли, заходит в прихожую и первым делом бросает на меня колкий, едва уловимый взгляд.

— Здравствуй. Как ты?

— Прекрасно, — автоматически запахиваю полы белого шерстяного кардигана, будто он может стать моей броней.

— Как ребенок? — его голос приглушен.

— Так же, как и мать.

Отвечаю максимально односложно, всем видом показывая, что хочу поскорее его выпроводить. Но он не уходит. Вместо этого делает уверенный шаг в мою сторону.

— Полька, беги наверх, — он аккуратно подталкивает дочь в сторону лестницы, — Я с мамой поговорю.

Дочь, не задавая лишних вопросов, хватает брошенный на пол фиолетовый рюкзак с игрушкой, похожей на Лабубу, и весело убегает.

Мы с Павлом остаемся одни. Он молчит, и я молчу, хотя внутри меня бушует ураган из вопросов и обид.

— Ты подумала? — наконец нарушает он тишину.

— Подумала о чем? — делаю удивленные глаза.

— О нас, Лиза. О нашей семье.

— А...