И конечно, он убеждал не только Дашу, но и меня, что сможет решить все проблемы и справиться с любыми трудностями. Слышали бы вы его оскорбленное: «Я понимаю, какую беру на себя ответственность, и сумею позаботиться и о себе, и о Даше, не сомневайтесь». Он привел ее на курсы первой помощи, чтобы Даша освоила несколько примитивных навыков, и вообще вел себя крайне самоуверенно, а на самом деле – наплевательски и беспечно. Имел право, кстати, – чего хотеть от 18-летнего пацана, заигравшегося в романтического супергероя? Но на Дашу все это производило очень сильное впечатление, весь остальной мир стал помехой, бесполезным и назойливым белым шумом, и я, разумеется, тоже. Поэтому я просто купила ей все самое необходимое и попросила писать мне каждый день. Потому что мне больше совершенно ничего не оставалось. Ничего.

А потом они уехали.

Они докатили до границы с Казахстаном на поезде, миновав таким способом самый пугающий меня возможным автостопом отрезок пути, дальше ехали по степям и пустыням, поднимались в горы; тусили с другими такими же юными и не юными придурками-романтиками; пили и курили, выясняли отношения, расставались и мирились; теряли документы; купались и ловили рыбу; знакомились с местными в разных городах и ночевали в палатке, ели всякую странную еду и зарабатывали тем, что «стритовали», то есть продавали фотографии своих путешествий туристам, заводя с ними разговоры, пели песни, то есть, по сути, это такая своеобразная форма попрошайничества, просто более креативная и симпатичная.

Я понимала, что пока она влюблена и пока именно этот человек для нее самый важный, мне ни на что не повлиять. И все, что я могу, – это давать уверенность в том, что в любой ситуации я помогу, поддержу или, не дай бог, спасу.

Но эти недели и месяцы паники, ужаса, чудовищных картинок, изобретательно подсовываемых мне сознанием, все эти бесконечно тянущиеся «а если…», помноженные на чувство полнейшей беспомощности, – ох, я бы обошлась и без них с большим удовольствием. И конечно, тот факт, что с ней ничего не случилось, – везение чистой воды. И тот опыт, который она получила в итоге, на мой взгляд, сделал ее сильнее, самостоятельнее, увереннее, мудрее, взрослее, лучше.

Меня же он очень быстро избавил от ожиданий и иллюзии влияния, добавив немало важных пониманий себя и ее.

Потом «закончился» Саня, и с ним закончился весь ужас. И все. Будто сняли заклятие. Другой мозг, другие эмоции, другой человек. Не сразу, конечно, но довольно быстро.

Даша сама пересдала математику, чтобы поднять проходной балл еще выше. Сама готовилась. Сама поступила в другой вуз, потеряв в итоге два года. Ей интересно, у нее получается. У нее качественно другие отношения с «хорошим парнем». И у нас с ней – тоже. Взаимозачетом мы закрыли списки взаимных обид и претензий и живем каждая своей жизнью.

Я стараюсь не вспоминать о том периоде. Но это происходит, скорее, как-то само собой. Будто ничего и не было. Я даже не уверена, что мне до сих пор больно. Вроде бы нет. По крайней мере, я этого не чувствую: ни обиды, ни вины, ни страха, ни злости.

Понятно, что такой экстремальный опыт коснется далеко не каждого родителя, но он, по сути, ничем не хуже, чем алкоголизм или наркозависимость, брак с алкоголиком или наркозависимым или бурный роман с таковым. Чем увлечение радикальными взглядами и участие в группировке, приносящей зло. Чем жизнь с абьюзером, чем раннее необдуманное рождение ребенка или двоих. Не хуже, чем попасть в секту или увлечься каким-то эзотерическим течением, полностью вынимающим из сознания здравый смысл и адекватность. Не страшнее, чем эскорт или прочие формы продажи себя за деньги. Не страшнее, чем бестолковый путь воплощения чужих ожиданий, чем получение ненужной и нелюбимой профессии, чем работа в унылом офисе. И не страшнее, чем сотни любых случайностей, катастроф, болезней и несчастных случаев, от которых не застрахован абсолютно никто.

Нет никаких гарантий ни у одного родителя в мире ни от чего, перечисленного мною выше. Никаких. И понимать это мне не нравится. «Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость отличить одно от другого».

Мы с дочерью можем обсудить любую тему с любой степенью откровенности как два взрослых человека, а можем дурачиться как два ребенка. Я не воспитываю ее даже мысленно, и, думаю, она это чувствует. Я ничего не жду от нее. Я – не ее смысл жизни. Но и она – не мой. Мы просто близкие люди, просто родные, просто друзья. Отдельные. Не принадлежащие друг другу.

Хотя я навсегда – тот самый остров, если вдруг ей он когда-нибудь понадобится. Но надеюсь, что никогда.

И напоследок

Апотом они выросли и стали спрашивать: «Как дела?»

Люди меряют других по себе. Так уж мы устроены: мы не способны «думать как другой».

Из двух точек А и Б вышли два человека, которые могли бы встретиться в точке Понимания, если бы тот, кто постарше, помнил свои подростковые чувства. Но не так: «Да, помню, я рыдала из-за Олега с третьей парты, дурочка».

Нет, помнил ТЕМ языком.

«Где сейчас потерянная часть твоей души?»

Согласитесь, это не похоже на вопрос: «Почему ты снова такая унылая?» и тем более на комментарий: «Ты снова сидела в телефоне до двух ночи, а теперь клюешь носом и сидишь с мрачным видом, будто тебе все должны».

«Если бы твое одиночество было человеком, как бы ты его описал?»

«Что ты отвечаешь мыслям, которые грызут тебя изнутри?»

«Что тебя ранит по-настоящему глубоко?»

Или так: «Если ты не выйдешь из крепости, которую строишь вокруг себя, она станет твоей тюрьмой».

Это звучит не так, как: «Подружись с кем-нибудь из соседнего класса, если в твоем не с кем дружить» или «Что значит – нет друзей? Может быть, надо быть поприветливее?».

Я не знаю, как еще передать разницу между нашей родительской оценкой мыслей, чувств и желаний подростков и их реальностью, точнее, их описанием реальности.

Но нет никакой реальности, помимо нашего описания. И язык этого описания – точный ключ к внутреннему миру другого.

Если бы кто-то близкий задал вам такие вопросы вместо «Как дела?» или «Как день?» и сел бы рядом послушать