Покончив с едой, взяла из гаража несколько покрывал. Перенесла д-ра Рустеда в спальню, уложила его и укрыла. Вложила ему в руки фотографию нас всех. Поблагодарила его за то, что делил он и дочь свою, и дом свой со мной, поцеловала его, пожелав спокойной ночи, и уснула сама.
Дождь закончился примерно часа в два утра, и тогда же Гамби с той стороны улицы проскользнул в хозяйскую спальню. Я уже проснулась и прислушивалась к его движениям. Не двигалась, пока он обходил тело на полу, укрытое покрывалами, и крадучись подобрался к кровати. Потянулся за подушкой и встал коленом на край матраса. Он был взвинчен, дрожал от напряжения, ноги тряслись, когда он стянул одеяло и прижал подушку к лицу спящего.
Спина его была повернута ко мне, когда я, откинув покрывало, встала с пола. Но когда я дотянулась до чугунной сковороды, Гамби уже понял, что персона под подушкой не сопротивляется. Он оторвал подушку и застыл, ошалело уставившись на спокойное неподвижное лицо д-ра Рустеда. У Гамби хватило времени издать короткий вопль и наполовину обернуться, пока я замахивалась. Я была напугана, перевозбуждена и ударила его сильнее, чем надо бы. Сковородка сошлась с головой со звучным звоном. Он обмяк, конечности разлетелись на все четыре стороны, голова завалилась набок. Такое ощущение, будто я по стволу дерева вдарила. Я вдребезги разбила ему очки, нос и несколько зубов. Он рухнул, словно бы стоял на виселице и палач открыл люк.
Я ухватила его за ногу и оттащила в прихожую. Через дверь в конце коридора затащила его в гараж на две машины. Туда вела лесенка из трех ступеней, и этот тип своей башкой пересчитал каждую из них. Я даже не поморщилась. Большой черный «Краун Вик» д-ра Рустеда стоял ближе всего. Я открыла багажник, подхватила Гамби и перекинула его туда. И захлопнула багажник.
Минут десять поисков со свечой, и я отыскала ручную аккумуляторную дрель д-ра Рустеда. Надавила на пуск и проделала в багажнике дюжину отверстий, чтоб дышать можно было. Если завтра не будет чересчур жарко, то с ним все обойдется, по крайней мере до полудня.
После того как трахнешь незваного гостя по башке сковородкой, сон уже совсем не тот, к восходу солнца я уже была готова в путь. Вышла из гаража, с одного плеча у меня свисал рюкзак с бутылками свежей воды и кое-чем перекусить в дороге. Нет никакого театрального удовлетворения сообщать вам, что я слышала, как бился и завывал Гамби, пытаясь выбраться, но, когда я уходила, из багажника ни звука не доносилось. Вполне мог и умереть. Не стану клясться, что не умер.
Вечерний дождь отмыл небо до яркой голубизны, и день заблистал. Заблистали и свежевыпавшие иголки на дороге.
Дочь Гамби стояла в конце подъездной дорожки, глядя на меня широко раскрытыми, испуганными глазами. На ней был тот же самый черный тренировочный костюм с пурпурной окантовкой и тот же самый серебряный браслет, который украшал ее запястье и день назад. Я разговаривать с ней не собиралась: представлялось важным воздержаться от сообщения для ее же безопасности ничуть не меньше, чем для моей, – только она сама нервно шагнула ко мне и окликнула:
– Вы моего отца не видели?
Я остановилась посреди улицы, под ногами у меня похрустывали иголки.
– Видела, – сказала я ей. – Только он меня не видел. Не повезло ему.
Она отступила на шаг, прижав к груди одну ладонь с согнутыми пальцами. Я сделала еще с десяток шагов по дороге, потом не удержалась – вернулась. Девочка застыла. Я видела, что ей убежать хотелось, но от страха она будто к месту приросла. На худенькой ее шейке билась жилка.
Я ухватилась за кружок на ее запястье и сорвала его: серебряный браслет с тисненым украшением на нем в виде месяцев. Нацепила его себе на руку.
– Он не твой, – сказала. – Не понимаю, как ты могла его носить.
– Он… он сказал… – Она задохнулась. – Голос у нее был слабенький, дыхание частым и поверхностным. – Он сказал, что за все годы заплатил ей тысячу долларов за си-сидение с детьми, и ее родители об-обязаны их ве-вернуть. Он говорил, что они нам должны.
– Твоему отцу должок причитался. И я с ним рассчиталась, – сказала я и оставила ее, где она стояла.
Парк я на этот раз обошла. Не хотела видеть кучу дохлых пингвинов, да и вонь их нюхать не желала.
17-я улица протянулась по южной границе Городского парка, и на ней разместился взвод национальных гвардейцев, производивших расчистку. Пара ребят задействовали «Хамви» для растаскивания разбитых машин с дороги. Несколько других усердно орудовали метлами на асфальтовом покрытии, сметая в сторону переливающийся ковер недавно выпавших иголок. Только все они работали спустя рукава и не в лад, как работают люди, которые понимают, что им велено заниматься бессмысленным делом. Типа пытаться откачать воду из «Титаника» чайной чашкой. Денвер пошел ко дну – и гвардейцы понимали это.
Впрочем, дорожной бригаде еще повезло. Другим гвардейцам было велено паковать трупы в мешки и укладывать их вдоль бровки, точно так же, как в парках и местах отдыха когда-то оставляли в мешках всякий сор, чтобы их забирали мусорщики.
Сразу за «Филмором» на 17-й есть прелестный вход в парк: стена из полированного розового камня образует приветливую арку в виде полумесяца, за которой открывается зеленый простор ровный и гладкий, как поверхность бильярдного стола. Пара парковых скамеек, выполненных из стальной проволоки, искусно размещены по обе стороны входа. Пожилая пара пыталась забраться под одну из этих скамеек, чтобы укрыться от вчерашнего вечернего дождика, только это им не помогло. Иголки проскакивали сквозь проволоку.
Ворон отыскал их и сидел под скамейкой, деликатно поклевывая лицо пожилой леди. Гвардеец в камуфляже подошел, наклонился, гаркнул на птицу, а потом еще и в ладоши хлопнул. Ворон в испуге подпрыгнул, выскочил из-под скамейки, держа что-то в клюве. С моего расстояния это выглядело как трясущееся яйцо всмятку, но, приблизившись, я разглядела: то было глазное яблоко. Птица с жирной жемчужной добычей прошествовала до тротуара, оставляя за собой кровавые следы. Гвардеец сделал три быстрых шага к бровке, и его вырвало прямо передо мной, за резким кашлем последовал мокрый шлепок, от этого месива несло желчью и яйцами.
Я убавила шаг, чтоб не забрызгаться. Гвардеец, чернокожий парень среднего роста, с маленькими усиками, опять натужился, кашлянул и сплюнул, утерев тягучую дурно пахнущую слюну. Я протянула ему бутылку воды. Он взял ее, сделал большой глоток и сплюнул. Еще попил – долгими неспешными глотками.
– Спасибо, – сказал. – Не видели, куда птица поскакала?
– А что?
– Да то, что я, кажется, пристрелю эту тварь, раз он оказался свиньей, а не вороном. У него глаза завидущие больше желудка.
– Вы хотели сказать, у нее глаза больше, чем его желудок.
– Ха, – вырвалось у гвардейца, и его слегка передернуло. – Хочется пристрелить кого-нибудь. Вы и представить себе не можете, как сильно хочется всадить пулю туда, где от нее была бы польза. Жаль, что я не с настоящими солдатами. Шансы половина-наполовину, что к завтрашнему рассвету наши пройдут сапогом по земле Грузии[112]. Вот-вот каша из дерьма заварится.
– Джорджия? – переспросила я. – Неужто думают, что Чарли Дэниельс[113] имеет к этому хоть какое-то отношение?
Гвардеец грустно улыбнулся и пояснил:
– Я тоже нечто похожее подумал, когда услышал. Речь не о Джорджии. Грузия – это такая лужица дерьма между Ираком и Россией, где все Аль-фигень-и-стан и Эль-клизмостан.
– Рядом с Россией, ты сказал?
Гвардеец кивнул.
– По-моему, Грузия была когда-то частью ее. Химики, кто это дерьмо навыдумывали: облака, несущие дождь из иголок, – работали на компанию где-то там… бывшая СШАшная компания, если в такое можно поверить. Начальники Штабов[114] хотят ударить дюжиной батальонов. Крупнейшая наземная операция со времен высадки союзников в Нормандии в 1944-м.
