Телефон молчал, тока не было. Я перебиралась из комнаты в комнату, дивясь на этот музей усопшей семьи Рустедов. Пока бродила, набиралась уверенности: никто больше не будет жить в этом доме. Никто не раскинется на большом полосатом диване, чтобы посмотреть по телику последние новинки из Британии, шоу «Великая Британская Выпечка» и «Война Фойла» – такого рода программы миссис Рустед любила больше всего. Никто уже не будет перебирать коробочки и пакетики с чаем, стараясь решить, какому сорту отдать предпочтение. По лестнице в башне я поднялась в комнату Йоланды, от горя у меня горло сжималось еще до того, как толкнула дверь, чтобы заглянуть туда в последний раз.

Ее круглая комната была выдержана в розовых и желтых тонах, словно торт на день рождения. Она оставила ее в обычном для себя маниакальном беспорядке: куча нестираного белья в одном углу, кроссовка-одиночка по центру письменного стола, в комоде половина ящиков выдвинута, а на полу часы с порванным ремешком. Драгоценности были раскиданы по туалетному столику, вместо того чтоб лежать в шкатулке, в ногах кровати были повешены для просушки колготки. Я подобрала легкую накидку, прижалась к ней лицом, вдыхая легких запах Йоланды. Уходила я из комнаты, накинув на плечи одеяло, как плед. На дворе август стоял, но в комнате Йоланды для меня стояла поздняя осень.

Я спустилась с лестницы и заглянула в спальню хозяина. Золотые очки д-ра Рустеда все еще лежали на краю стола, а покрывало на кровати сохраняло мятый отпечаток тела крупного мужчины. Из-под кровати слегка выглядывали его туфли. Рамка с фото всех нас: д-р Рустед, миссис Рустед, Йоланда и я сама во время поездки в Эстес Парк – лежала лицом вверх посредине кровати. Может, провел он бессонную ночь, тревожась за жену и дочь, и заснул, баюкая на груди фото всех нас вместе.

Он мог бы обниматься с любой из тысячи имевшихся у него фотографий Йоланды и миссис Рустед, но мне едва не захотелось закричать в голос оттого, что он выбрал фото, на котором была и я. У меня никогда не было такого желания кому-то нравиться, как хотелось понравиться родителям Йоланды. Поймите: я была влюблена не только в нее. Я и всю ее семью любила. Поначалу меня коробило то, как часто они обнимаются, целуются и смеются, радуясь друг другу, и, похоже, никогда не видели в том ничего плохого. Я всегда ни в грош не ставила кроссворды, пока не узнала, что д-ру Рустеду они нравятся, и с тех пор принялась каждый день отгадывать их на своем планшете. Я помогала миссис Рустед готовить имбирное печенье только потому, что мне было приятно чувствовать, что она рядом, слушать, как бормочет она себе под нос своим лирическим островным говорком.

Я оставила взятое одеяло рядом с фотографией и отправилась обратно на выход. Остановилась прямо перед радужным вымпелом, свисавшим с наклонного флагштока, прикрепленного к одной из кирпичных колонн, обрамлявших входное крыльцо. Зеленый Гамби перебрался к выходу в гараж, появилась дочка. Дочке было, может, лет четырнадцать: гибкая и нездорово тощая, впавшие щеки и круги под глазами. На ней тоже был тренировочный костюм, черный, с пурпурной окантовкой и словом «НАЛИТАЯ» поперек ягодиц. Интересно, что это за отец, позволивший своей четырнадцатилетней дочери вырядиться в такое.

– Вы знаете, что здесь мертвый мужчина? – спросила я.

– Мертвые повсюду, – сказал он.

– Этого убили, – сказала я.

Четырнадцатилетняя девчушка вздрогнула, нервно потянула за серебряный браслет у себя на запястье.

– Что вы имеете в виду, говоря, что его убили? Разумеется, убили. Наверное, тысяч десять народу убило вчера. Все, кого дождь застал вне дома, в том числе и четверть жителей на этой улице.

– Его не дождем убило. Кто-то подловил его и с лестницы сбросил, и он себе шею сломал. Вы что-нибудь слышали?

– Конечно, слышал. Народ орал и плакал – и все это день напролет. Джилл и Джон Портеры шли утром по улице, и каждый из них нес на руках по одной из их измочаленных десятилетних близняшек. Портеры всю ночь разыскивали своих девочек. Я Бога молил, чтоб они их нашли, да, видать, лучше бы молил, что не нашли, если учесть, в каком виде были бедняжки. Две маленькие девочки прятались под перевернутой тачкой, но та слишком проржавела, чтоб защитить от иголок. Их мать, Джилл, рыдала и кричала, что ее детки не умерли, пока Джон не двинул ей хорошенько по губам и не заставил умолкнуть. После этого я решил, что сполна наслушался всех ужасов, какие желал услышать, и с тех пор внимания не обращал на любые крики и стенания. – Он бросил ленивый пустой взгляд на тыльную сторону своего запястья и вновь поднял глаза на меня. – Это, конечно же, кара. Мне повезло, что моя собственная дочь уцелела. Все на этой улице позволяли вашей подружке приглядывать за нашими детьми.

Я почувствовала, как липкий холодок пополз у меня от затылка по всему позвоночнику.

– Хотите изъясниться на сей счет поподробнее?

– Случившееся вчера уже случалось прежде… с Содомом и Гоморрой, – уведомил он меня. – Мы позволяем вашим путаться с нашими, будто бы не ведаем, что придет время расплачиваться. Словно бы нас не упреждали. Он ведь себя за Божьего человека выдавал, этот-то. – Кивок на дом. – Ему бы следовало знать.

– Пап, – дрожащим испуганным голоском произнесла девочка-подросток. Она разглядела выражение на моем лице.

– Поговори еще, старина, – выговорила я. – И тебе не придется беспокоиться о небесном воздаянии. Получишь свое прямо тут, на Земле.

Он повернулся и, ухватив дочку за локоть, поволок ее прочь, через гараж, мимо серого «Мерседеса» с наклейкой, гласившей, что где-то в Кении одна деревенька тоскует по своему дурачку. Он тащил дочку по ступеням к входной двери в дом, когда я снова окликнула его:

– Эй, чмо, время не подскажешь?

Он еще раз посмотрел на голое запястье, потом спохватился и сунул руку в карман. Шлепнул дочку по заднице, заставляя идти впереди себя в дом. Потом, поколебавшись, оглянулся, подыскивая еще одно последнее оскорбление, чтобы избавиться от меня. Ничего не подобрал. Теперь уже дрожа мелкой дрожью, сделал два быстрых шажка, зашел в дом и с силой захлопнул за собою дверь.

Я пошла обратно в домик Рустедов. Неподвижность ощущалась едва ли не как смена показаний барометра, словно внутри каменных тюдоровских стен существование проходило на иной высоте над уровнем моря и установился свой собственный уникальный климат. Может, и прав был Тиздейл, и с нынешних пор эмоции следует замерять как погоду, перемену в состоянии атмосферы. Свет был серебристо-серым, таким же было и настроение. Температура болталась чуть ниже одиночества.

Я свернулась клубочком на хозяйской двуспальной громадине, укрылась накидкой Йоланды, держа в руках фото всех нас в Эстес Парк. Я бы заплакала, если б могла… но, как уже говорила, я никогда не походила на тех, кого зовут плаксивыми бабами. Когда моя мать хлюпала – это была подтасовка, метод воздействия. Если отец плакал, так то по пьяни и от жалости к самому себе. Я же, сталкиваясь с кем-то в слезах, никогда ничего не чувствовала, кроме презрения, пока не увидела в первый раз, как хнычет Йоланда, – и это выворотило мне душу. Может, проведи мы вместе времени побольше, я и научилась бы дочиста омывать свои зачумленные члены благодатным здоровым потоком слез.

А так я лишь свернулась клубочком и подремала немного, а когда проснулась, опять шел дождь.

По крыше мягко стучало «тук-тук» – не как капли воды, а четче, резче, вроде потрескивания. Я вышла из спальни, добрела до открытой входной двери и выглянула. Дождь сыпал непрестанным потоком блестящих игл, не больше тех, какими портные орудуют, наметывая рукав. Они отскакивали, ударяясь о камни флагштоков, и издавали при этом приятное звяканье. Звук был до того приятен, что я выставила руку ладонью вверх, словно бы пробуя теплый летний дождик. Хлесть! Моя ладонь мигом превратилась в кактус. Признаюсь, после этого дождь уже не звучал столь приятно.

Я по одной выдергивала колючки, стоя над лепешкой-буритто с яйцами, сыром и черной фасолью. У Рустедов был природный газ, и можно было разжечь духовку. Как-то уютнее стало с животом, дополна набитым горячей пищей. Ела я прямо с чугунной сковородки в хозяйской спальне.