Но у двери остановился и вернулся – налить еще.

Он положил на пол удочку, поставил ведро, кинул в него банку с опарышами, вытащил из-за печки четверть, налил стакан, выпил, зажевал огурцом, поставил бутыль на место, поднял с пола удочку, подцепил ведро и пошел к двери.

В ведре гремела банка.

Взявшись за ручку, Петька замер, а потом повернулся на каблуках и пошел обратно.

Поставил ведро под стол, прислонил удочку к стенке, достал из-за печки четверть, налил, выпил, понюхал огурец, убрал бутылку на место, взял удочку и пошел к двери.

Но рядом с дверью понял, что в руке чего-то не хватает.

Не хватало ведра.

Петька в третий раз пошел обратно.

Поставил удочку, нагнулся, выдвинул из-под стола ведро на видное место, достал четверть, налил стакан, выпил, взял ведро и закинул на плечо удочку.

Крючок отцепился от удилища и зацепился за телогрейку на стуле.

Петька пошел к двери, но что-то удерживало его и не давало идти на рыбалку.

Углов напряг спину и, упираясь посильнее пятками в пол, все-таки пошел вперед, потому что не привык, когда ему не дают сделать того, что он задумал.

Он вольная птица, сам себе голова, кормится со своего огорода – и нечего его задерживать!

Что-то за спиной не выдержало его напора и потащилось за ним.

Идти было нелегко.

– Отъебись, говно! – сказал Петька невидимой силе.

Это не помогло.

Петька напрягся и рванулся со всей силы.

Леска лопнула, и Петька полетел в дверь.

Его сначала стукнуло лбом, а потом ведром.

Ведро смялось, стало немного угловатым.

Петька нахмурился, потер лоб.

Он оглянулся на удочку и увидел свободно болтающуюся леску без крючка.

Без крючка на рыбалку не ходят.

Петька вернулся к столу, вытащил четверть, налил и выпил.

И полез на печку, где у него хранились рыболовные крючки.

Он без труда нашел нужный, спрыгнул вниз и попал обеими ногами в ведро, сплющив банку с опарышами, потерял равновесие и завалился на удочку, сбив со стола бутылку.

Бутылку Петька спас, поймав ее вверх горлышком, лежа на спине.

А удочка сломалась напополам.

Не вынимая ноги из ведра, он допил бутылку и отключился.

Через день Петька рассказывал, что нечистая сила забралась к нему в дом и там устроила бардак, а его, Петьку, не пускала на рыбалку, крепко схватив волосатыми лапами за удочку. Но он развернулся и дал ей в пятак. А после этого началась у них битва, и нечистая сила сломала удочку, оборвала крючок и всунула его ногами в ведро.

Деревенские смекнули, что это Дегенгарды продолжают безобразить в деревне после смерти.

2

Через день Петька пошел на пруд, прикормить рыбу.

На берегу лежал дед Семен. Кто-то заботливо подложил ему под голову полено.

Абатуров служил церковным старостой в деревенской церкви, которую сам же и построил, когда вернулся с войны. А с недавних пор отвечал за все, тем более что старенький священник игумен Виссарион на днях скоропостижно отдал Богу душу.

От деда разило сивухой. Углов подумал, какие отзывчивые люди живут в их деревне, в городе хрен бы кто пьяному подложил под голову полено. Он вспомнил, как много лет назад поехал в Москву посмотреть Олимпиаду–80…

В поезде Петька познакомился со студенткой Таней. Она ему очень понравилась. Петька наврал, что он прыгун с шестом и едет участвовать в Олимпиаде.

– А где ваш шест? – спросила Таня.

– Эх, Таня, – Петька наморщился, – шест я покажу тебе в Москве. Он такой длинный, что в поезд его не затянешь.

В вагоне-ресторане Петька перепил и раздухарился. Он схватил стул и, пользуясь им как шестом, стал перепрыгивать через столы, попадая ботинками по головам мужчин и коленкам женщин. Перебил порядочно посуды и хотел выбросить в окошко одного москвича в очках, который сделал ему замечание. В конце концов Углова сняли с поезда в Рязани и посадили на пятнадцать суток. К тому времени, когда Петька откинулся, Олимпиада и деньги кончились. В Москву было ехать незачем и не на что. Пока он сидел, умер Высоцкий. А Петька Углов не смог в трудный час подставить ему плечо.

Со временем у него сложился складный рассказ о тех событиях, и Петька делился им с теми, кого уважал:

– Прослышал я от моего кореша армейского, который в Москве живет, что тяжелый выдался восьмидесятый год у Владимира Семеновича. Со всех сторон, рассказывал Высоцкий моему другу, обложили меня, короче, темные силы. Не дают мне, гады, нормально жить и работать, сочинять песни для всей страны и радовать население новыми ролями в кино. Давят меня, как будто прессом, не пускают за границу к жене. Сажают меня менты, почитай, каждую неделю, чтобы я подорвал окончательно в ЛТП здоровье. Будто я не Высоцкий, а обычный ханыга! А как же не выпить, когда меня в кино не снимают? Шукшин Вася хотел кино снять «Кто же убил Есенина?» – как сионисты повесили русского поэта. Меня позвал на главную роль – друга Есенина, чекиста. Так сионисты разнюхали про творческие планы, и Шукшина тоже угондошили несчастным случаем. И нет теперь, стало быть, ни кино, ни друга моего разлюбезного – Василия Макаровича! Сказал это Высоцкий, и слеза его прошибла. И ко мне, говорит, подбирается теперь всякая нечисть! Жить мне осталось считаные дни, ежли не найду я поддержки в народе!.. А кореш мой Высоцкому и говорит: погоди, Семеныч, рано тебя еще хоронить. Песни твои нужны и кинороли, чтобы людям русским глаза открывать! А есть у меня в деревне Красный Бубен лучший друг, Петька Углов, служили с ним вместе, ели кашу из одного котелка. Охраняли границы нашей Родины, чтобы ни одна гадина не пролезла к нам через колючку! Я, говорит, за Петьку ручаюсь головой и уверен в его твердой руке и верном глазе. Стреляет он с обоих рук вслепую, бегает быстрее твоей собаки, а уж при самообороне вырвет кому хошь ноги и вместо рук вставит их обратно кверх ногами. Мы его в столицу вызовем и дадим задание – лично отвечать перед народом и партией за народного певца и днем и ночью, быть, значит, рядом, как Саньчапанса! И он тебе какую хочешь народную поддержку окажет и отмудохает – на кого только покажешь! Работай после этого, дорогой наш товарищ Высоцкий, сочиняй побольше песен, пой их где пожелаешь и снимайся в каких душе угодно кинофильмах. Тылы и фланги у тебя, стало быть, будут не знамо как надежно прикрыты. Только свистнешь – а Петька уже кому надо нос сворачивает. Работай, Володя, одним паразитом меньше… Высоцкий, как это услышал, повеселел. Вот спасибо, говорит, теперь я спокоен и напишу сейчас новую песню про то, бляха, какие замечательные люди у нас по деревням. И написал такую песню:

В деревне Красный Бубен

Работал Петька Углов

Пришел он, буги-вуги,

На танцы без штанов…

Шуточная такая песня, но по-доброму, не как про это самое – выпили, короче, жиды всю воду, и пошло-поехало… Прознали кому надо, что еду я оказывать поддержку Высоцкому, и подослали в поезд москвича одного очкастого, спровоцировать меня на злостное хулиганство, чтобы я ему навешал от души звездюлин. Ну я-то не дурак, башка варит, ждал по дороге засаду и терплю до последнего. Говорит мне очкастый: фули ты, деревня, стаканы со столов скидываешь?.. А я и не его стаканы вовсе скидываю. Просто стаканы женщины одной, с которой познакомился. Стаканы, не имеющие к нему никакого отношения. Но молчу, скриплю зубами. Говорю ему культурно: не твои стаканы, не лезь… Руки положил одну на другую, как в школе, и сижу, смотрю в окошко на лампочки. Опять он мне: фули ты, деревня, материшься на весь вагон-ресторан?.. А где, я его спрашиваю, русскому человеку еще поматериться?.. И отодвинул его легонько в сторону, чтоб он мне вид из окна на Россию не закрывал своей гнусной мордой. А этот студент хватает меня за шиворот, плюет мне на шею и кричит: я не позволю! Я не позволю!.. Тут я не выдержал. Нервы натянуты до предела, сорвался я. Это ж надо – Петру Углову за шиворот