Гефест застыл у торцевой стенки, вросший в тень. Его корпус, некогда гладкая сталь, был исполосован царапинами. Глубокая трещина на груди обнажала клубок проводов и баллон с эфиром. Он погрузился в глухое оцепенение, пытаясь стереть из памяти хруст, маслянистые лужи, пустые линзы Железноликих и… то, во что превратился Улисс. Его глаза мерцали тускло-жёлтым, будто сквозь тяжёлый сон.

Руби сидела на ящике. Она смотрела в закопчённый потолок, но видела иное: взгляд Яна, его пальцы, соскальзывающие с ледяной скобы… последнюю улыбку. Её собственные пальцы, всегда такие ловкие, бессильно сжимались в кулаки. Не с кем драться и нечего украсть. Некого даже послать к черту. Остаётся только сидеть и чувствовать, как ноет глубокая рана внутри.

В самом углу, поджав колени, сидел Улисс.

Он бледный.

Он пепел.

Его руки безвольно лежали на коленях.

Он не смел плакать. Слёзы казались слишком мелкой монетой.

Он снова и снова видел, как его собственная рука рвёт шов, как из-под кожи выползает тьма, угловатая и ненасытная.

В ритме стука колёс ему чудились шёпоты.

Он был сосудом, и содержимое этого сосуда шевелилось, напоминая о себе липким, чужим прикосновением.

На носилках из досок и брезента лежала Марта. Пуля забрала все силы. Она бредила, выкрикивая имена тех, кого больше нет.

Тела, которые успели подобрать, лежали в хвосте состава, укрытые брезентом. Брант. Лоренц. Не всех нашли. Не всех можно было узнать.

Лира вздрагивала, прижавшись к матери. Та молча гладила её по волосам, уставясь на то, что раньше было её мужем, а теперь было просто чем-то накрытым тряпкой. Её глаза были пусты. В них угасла жизнь. Они оплакивали мужа, отца, опору мира, ушедшего там, в аду огня и металла.

Так они и ехали. День. Ночь. Снова день. За окном проплывал безмолвный спектакль: белые равнины, промёрзший лес, серая пелена неба. Ветер гнал позёмку, и она струилась над рельсами, как дым. Мир медленно оттаивал, но внутри вагона всё ещё стояла лютая стужа.

Ничего не происходило.

И в этом была своя пытка.

Не было врагов, не было целей. Только бесконечная дорога и гулкая пустота внутри.

Потом… Руби встала.

Она проверяла повязки…

Раздала скудные припасы.

Её взгляд постоянно возвращался к Улиссу. Он растворился, уходя в ту бездну, откуда не возвращались. Это пугало её куда больше, чем память о его трансформации.

Она подошла к Гефесту, положила ладонь на его холодную руку.

— Эй, жестянка. Проснись. Пора, — её шёпот сорвался с пересохших губ.

Машина не откликнулась.

Не прозвучало щелчка.

Не было гула.

Беспокойство ёкнуло под сердцем. Она всмотрелась в его оптические линзы. В глубине мерцала слабая искра.

Пустые.

Лишенные сознания.

Сердце её упало, превратившись в комок ледяного страха.

Она провела пальцами по краю его грудной пластины. Защёлки были отстёгнуты. Люк приоткрыт.

— Улисс? — её шёпот стал срывистым. — Эфир. Где эфир?

Она рванулась к углу...

Но его уже не было.

Место было пусто.

Руби замерла, обводя взглядом вагон.

Он. Только он... Это был он.

Зачем он это сделал? Почему? Почему бросил их сейчас?

И в этот миг, когда отчаяние сжало горло стальным обручем, раздался крик. Пронзительный, разрывающий душу.

Кричала Лира.

Она вскочила, вырвавшись из объятий матери, и указала дрожащим пальцем в заляпанное грязью окно. Все встрепенулись, схватились за оружие, тела напряглись в ожидании новой атаки.

Но атаки не было.

Лира смотрела не от страха. Её глаза были широко распахнуты, и в них светилось невероятное, ослепляющее чувство. Надежда.

За окном, за уходящими под откос полями, простиралось до самого горизонта бескрайнее, сияющее в багряных лучах заката море. Оно дышало, двигалось, было бесконечно свободным.

И это зрелище было громче любого крика. Оно заставило замереть даже боль в сердцах, вытирая на мгновение слёзы с измождённых лиц.

Глава 33. Ржавый перрон

«Мамонт» издох последним, едким клубом пара, замирающим во влажном воздухе. Он вполз под своды заброшенного вокзала и застыл навсегда на ржавых рельсах.

Тишина, наступившая после глухого стука колёс, была оглушительной. Не той гнетущей тишиной вагона, а иной — древней, глубокой, полной шепота ветра в разбитых стёклах и шороха диких трав, пробивающихся сквозь трещины в каменных плитах перрона.

Они высыпали из вагонов, щурясь от непривычно яркого света, пробивавшегося сквозь дыры в стеклянной крыше. Воздух пах не дымом и гарью, а озоном, влажной землёй и сладковатым запахом гниения — запахом забвения.

Вокзал был монументом ушедшей эпохи. Гигантские чугунные колонны, покрытые паутиной и ржавыми подтёками, поддерживали купол, кое-где обрушившийся, открывая вид на чистое небо. По стенам ползли лианы, оплетая рекламные тумбы с выцветшими афишами, где усатые джентльмены и дамы рекламировали сигары и пароходы через океан. Посреди зала навсегда застыл, зарос мхом, огромный бронзовый глобус на паровом приводе — некогда гордость вокзала. Теперь его шестерёнки намертво срослись окисью, а на полюсе свило гнездо какое-то пернатое.

Всё, что когда-то кричало о прогрессе, теперь тихо и медленно доедала природа.

Ржавые гидравлические двери, заклинившие в полуоткрытом положении.

Железноликие-носильщики, превратившиеся в немые скелеты из металла под грудами хлама, с пустыми глазницами, из которых рос папоротник. Гигантское табло с застывшими медными стрелками, показывавшими время, которое остановилось много лет назад.

— Ну и дыра, — хрипло констатировала Руби, спрыгивая на плиты, покрытые птичьим помётом. Но в её голосе не было привычного сарказма. Была усталая констатация факта. Но после всего произошедшего эта тихая, мёртвая заброшенность казалась почти раем.

Руби посмотрела на карту Лоренца. – Прибыли! Это конечная!

Они двинулись вглубь, осторожно, как чужаки в гигантской гробнице. Нашли депо, где в полумраке ржавели остовы других поездов. Нашли складские помещения, заваленные рассыпавшимися ящиками с истлевшими этикетками. Нашли насосную станцию с огромными, замшелыми паровыми машинами, которые когда-то качали воду.

Именно здесь, в одном из цехов, они нашли их.

Сначала послышался скрежет металла. Руби молниеносно выхватила револьвер, остальные замерли. Из-за угла огромного котла показалась фигура. Не Железноликий. Человек. Одетый в лохмотья из кожи и тряпок, лицо скрыто за самодельной сварной маской. В руках — импровизированное копьё с наконечником из клапана.

За ним вышли ещё двое, потом пятеро. Они окружили их молча, не проявляя явной агрессии, но и не выражая радушия. Их оружие было собрано из хлама: луки с тетивой из проволоки, дубины с гвоздями, щиты из дверей вагонов. Они двигались бесшумно, привычно, как обитатели этого места.

Лира инстинктивно прижалась к матери.

Но удара не последовало.

Старший из пришедших, тот самый с клапаном на копье, подошёл ближе. Он снял маску, открыв обветренное лицо и пронзительно-ясные глаза. Его взгляд скользнул по измождённым, испачканным лицам беглецов, по их жалкому скарбу.

— Вы из империи? — его голос был хриплым, будто простуженным ветром, но в нём не было угрозы.

Руби кивнула, не находя слов. — Мы бежим от них.

Человек махнул своим спутникам.

Они называли себя «Жителями Ржавого перрона». Это были потомки рабочих, пассажиров, служащих, застрявших здесь, когда Империя бросила эти места и поезда перестали ходить.

Они не одичали.

Они адаптировались.

Выжили.

Их вождь, представившийся как Барок, оказался бывшим инженером-путейцем. Он провёл их по своим владениям: показал жилые вагоны, встроенные в полуразрушенные тоннели, огороды на перронах, где в ящиках со старой землёй росли картошка и капуста, кузницу, разведённую в бывшей котельной, где из обломков машин ковали инструменты и оружие.