Я шагнул в помещение, подошёл к столу и без лишних слов выложил на столешницу ровно семнадцать серебряных монет — столько требовалось, чтобы окончательно уплатить налог на зависимого.

Клерк посмотрел на меня спокойно, без эмоций, и принялся пересчитывать деньги. Медленно, осторожно, как будто сомневался в каждом пятом серебрянике. Я сдерживал дыхание, пока он, наконец, кивнул.

И только тогда с той же невозмутимостью мужчина взялся за перо и начал выписывать справку.

Перо шуршало по бумаге. Буквы ложились в строчку одна за другой, ровно, выверенно, с достоинством, как будто это был не акт оформления, а церемония. А я стоял напротив, всё больше мялся на месте, готовый сорваться в любую секунду.

Работник канцелярии, не меняя невозмутимого выражения лица, аккуратно подул на чернила, а затем, развернув бумагу, наложил печать — свежую, блестящую, с чётким оттиском. После этого протянул мне заполненный бланк. В углу красовалась его подпись, а чуть ниже — тот самый штамп, ради которого я сюда и явился.

Монеты тем временем исчезли в ладонях другого клерка — работника канцелярии, который, будто бы всё происходящее его мало касалось, всё же удостоил меня кратким:

— Удачи вам, господин Виери.

Неужели… всё?

С минуту я стоял с листком в руке, будто не веря, что обошлось без подвоха. Но промедление было ни к чему — время работало против нас. Я поблагодарил работников префектуры, резко развернулся и почти бегом направился к выходу. На узкой лестнице едва не врезался в двух мужчин, поднимавшихся наверх — по всей видимости, тех, кто пришёл совсем недавно.

— Простите! — бросил я на ходу, извиняясь скорее по инерции.

Выскочив на улицу, вдохнул влажный утренний воздух. Свобода. Солнце уже поднялось над крышами, и в его лучах всего в паре десятков метров впереди чётко вырисовывалось здание ведомства. Я почти бежал к нему, крепко сжимая в руке бумагу — маленький, но такой значимый пропуск к следующему, решающему шагу.

Помещение, в котором я провела последние два дня, оказалось пустым до болезненной стерильности. Ни шороха, ни голосов, ни звуков снаружи — лишь слабое эхо моих собственных шагов, когда я в сотый раз прошлась от стены до стены. Допросы шли один за другим. Ко мне приходили разные чиновники, сменяя друг друга, задавали одни и те же вопросы, делали пометки и исчезали — будто я была не человеком, а страницей в их журнале. И каждый вечер жандарм — мой жандарм — без особой любезности забирал меня обратно в контору его сестры, где я и оставалась до утра. Хорошо хоть кормили… иногда даже горячим.

Но сегодня всё было иначе.

С самого утра я сидела в той же самой допросной, на том же жёстком стуле, с тем же столом напротив. Только вот дверь оставалась закрытой, и никто, абсолютно никто, не появлялся. Ни тебе вопросов, ни взглядов, ни записей в блокнотах.

Обо мне забыли?

Или, быть может, наконец-то оставили в покое? Что ж, это даже к лучшему. Я вытянула ноги, опершись пятками о холодный пол, и откинулась на спинку стула. Часы медленно перешагнули через полдень, солнечный свет стал теплым и ленивым. Я начала клевать носом, откровенно дремая, и при этом даже не особо волновалась.

Будь я умнее, прихватила бы с собой книгу. Или хоть что-то, чтобы чем-то занять себя, кроме наблюдений за пятнами на стене и собственными мыслями. Но почему-то нервозности не было. Не сегодня. На удивление, я чувствовала себя спокойно, словно знала, что Кристиан всё устроит. Что он справится.

Мои мысли прыгали, будто неугомонные воробьи. То возвращались к герцогу — его уверенным шагам, привычке молчать в самые неподходящие моменты, взгляду, от которого иногда хотелось либо спрятаться, либо… остаться рядом. Потом в голове всплывал Орлин: сдержанный, вечно наблюдающий, с его неожиданной добротой и чуть грубоватым юмором. Но стоило этим образам померкнуть, как на передний план выплывали крылатые проказники. Пернатые, шумные, но по-своему очаровательные. Особенно — наш чешуйчатый малыш.

Интересно, как он там? Сидит в углу дровника и обижается, что я не с ним? Или ищет лазейку, чтобы выбраться и снова натворить чего-нибудь невозможного?

Я вздохнула, глядя в потолок, и тут же вздрогнула от скрипа двери.

Подняв глаза, я замерла: в проёме стоял Кристиан. Настоящий. Без сопровождения, без тени сомнения, с той самой чуть усталой, но искренней улыбкой, которая — я готова поклясться — была только для меня.

— Собирайтесь. Мы едем домой, — сказал он спокойно.

А я... я просто смотрела. Смотрела, как будто не могла поверить, как будто разум всё ещё отказывался принимать, что он действительно здесь, прямо передо мной, и произнёс эти слова.

— Неужели вы не хотите вернуться в Нижний Долес? — Он склонил голову, и улыбка на его лице чуть дрогнула, словно мужчина начал сомневаться в моём молчании.

И тогда я, наконец, очнулась.

— Хочу! — воскликнула и почти подскочила со стула, рванув к двери. Обняла его крепко, как будто герцог мог исчезнуть, если отпущу. — Я скучала... — вырвалось само собой, и в горле тут же защипало. Словно всё напряжение последних дней прорвалось в одно мгновение.

Я неуклюже отстранилась, пытаясь расцепить руки, и тут же вспыхнула от смущения. Господи, что я творю? Повисла на Кристиане, как будто он мне… как будто он мне действительно самый близкий человек. А ведь это было правдой! В этом мире у меня никого ближе не было.

Мой спаситель тоже выглядел неловко: уши пылали, а сам он залился краской почти до воротника. Но мужчина не сделал ни шага назад. Просто смотрел на меня — растерянно, тепло, с тем самым выражением, от которого сердце вдруг заколотилось сильнее.

Мы вышли из душной допросной комнаты и пошли по коридору. Я украдкой оглядывалась через плечо, будто вот-вот появится тот угрюмый жандарм и, нахмурившись, заберёт меня обратно, сообщив, что всё это — ошибка. Парадокс, но страх оставался — даже сейчас, когда свобода была на расстоянии вытянутой руки.

Кристиан это заметил. Он обернулся, сбавил шаг и дождался, пока я поравняюсь с ним. А затем… неожиданно взял меня за руку. Просто и спокойно, будто это было естественно. Его ладонь оказалась на удивление тёплой и твёрдой, словно мой сопровождающий и не думал меня отпускать.

Я удивлённо уставилась на мужчину, но он лишь чуть