Я начал методично перебирать другие возможные диагнозы, объясняя каждый Кобрук и Мышкину — частично для них, частично для себя, потому что иногда, проговаривая мысли вслух, замечаешь логические дыры, которые пропустил бы при молчаливом размышлении.

— Гемолитико-уремический синдром? Классическая триада — гемолитическая анемия, тромбоцитопения, почечная недостаточность. Первые два компонента вроде бы есть, но ГУС обычно возникает после кишечной инфекции, чаще у детей, и уж точно не объясняет увеличение печени и селезёнки и сердечный шум.

Вычеркиваем.

— Тромботическая тромбоцитопеническая пурпура? Похожа на ГУС, но с неврологическими нарушениями. У нашей пациентки неврологии нет, температура была субфебрильная — максимум тридцать семь и три.

Вычеркиваем.

— Системный васкулит? Воспаление сосудов могло бы объяснить полиорганность поражения, но какой именно? Узелковый полиартериит даёт почки и кожу, но не даёт такую картину на сетчатке. АНЦА-ассоциированные васкулиты — почки и лёгкие, иногда кожа, но опять же не всё сходится. Криоглобулинемический васкулит — ближе, печень, почки, кожа, но шум на сердце он не объясняет.

Ещё минус. И ещё. И ещё.

К концу моего разбора доска выглядела как поле боя — вся исчерченная минусами и вопросительными знаками, без единого плюса, без единой версии, которая хотя бы приблизительно объясняла всю совокупность симптомов.

— Ничего не подходит, — сказал я, поворачиваясь к остальным и чувствуя, как усталость наваливается на плечи тяжёлым грузом. — Ни одна из классических картин не объясняет всех симптомов одновременно. Каждый диагноз объясняет часть, но обязательно оставляет что-то за бортом.

Граф, который всё это время молча стоял у стены и слушал с напряжением человека, пытающегося разобрать чужой язык, побледнел ещё сильнее.

— Что это значит? — спросил он, и в его голосе прозвучало что-то похожее на панику. — Вы хотите сказать, что не можете…

— Это значит, — перебил я, — что ответ лежит за пределами стандартных учебников. Что мы имеем дело с чем-то редким, необычным, нетипичным. Или с комбинацией факторов, которую никто до сих пор не рассматривал.

Я стёр всё с доски одним широким движением и повернулся к графу.

— Мне нужно больше информации. Намного больше. Мы не найдём ответ здесь, в этой палате, глядя на монитор и капельницы, — сказал я, отбрасывая маркер, который глухо стукнулся о подоконник и откатился к стене. — Мне нужно сесть и методично проанализировать всё — каждую цифру в каждом анализе, каждый снимок, каждую строчку в каждой выписке. И не только за последнюю госпитализацию.

Я посмотрел на графа, который стоял передо мной с видом человека, готового сделать что угодно, лишь бы получить хоть какую-то надежду.

— Мне нужен полный медицинский архив вашей жены за последние годы. Все обследования, которые она проходила, в этой больнице или где-либо ещё. Амбулаторные карты, санаторные выписки, результаты профосмотров — всё, что можно найти. И мне нужен отдельный кабинет, где я смогу работать, не отвлекаясь на визиты Ерасова и его свиты.

Граф слушал меня, и я видел, как в его глазах, потухших и измученных, начинает теплиться что-то похожее на надежду — робкое, хрупкое пламя, которое так легко потушить и так трудно поддерживать.

— Вы получите всё, — сказал он глухим голосом, в котором больше не было ни высокомерия, ни графской спеси — только усталость и отчаяние. — Абсолютно всё, что попросите. Архивы, кабинет, помощников, если нужно. Что угодно.

Он посмотрел на жену — на её бледное, неподвижное лицо, на переплетение трубок и проводов, на монитор с медленно мигающими цифрами.

— Только найдите, что с ней происходит. Пожалуйста.

Это «пожалуйста» далось ему тяжело — я видел, как он морщится, произнося его, как человек, который глотает горькое лекарство. Граф Минеев явно не привык просить, не привык говорить «пожалуйста» людям, стоящим ниже его по положению.

Но сейчас ему было всё равно — сейчас он был не графом, не аристократом, не влиятельным человеком со связями в Синоде. Сейчас он был просто мужем, который смотрел, как его жена умирает, и готов был на всё, чтобы её спасти.

— Я найду, — сказал я, и это прозвучало не как обещание, а как констатация факта, потому что другого варианта просто не существовало.

Мы вышли из палаты, и первое, что я увидел — Ерасова, который стоял у противоположной стены, скрестив руки на груди и буравя нас взглядом, полным холодного презрения. Рядом с ним маячили двое молодых лекарей в белых халатах — его свита, его люди, его группа поддержки.

Граф не стал размениваться на вежливые предисловия.

— Ерасов, — бросил он, и в его голосе снова появился металл, который я слышал раньше. — Окажите господину Разумовскому полное содействие. Предоставьте ему отдельный кабинет и неограниченный доступ ко всем архивам больницы. Немедленно.

Магистр замер, и я наблюдал, как на его лице происходит едва уловимая трансформация — маска благожелательного лекаря на мгновение дала трещину, обнажив что-то тёмное и неприятное: то ли ярость, то ли страх, то ли ненависть, а скорее всего — всё вместе.

— Ваше сиятельство, — заговорил он медленно, с натянутой вежливостью человека, который изо всех сил сдерживается, чтобы не сказать то, что думает на самом деле. — Боюсь, я не могу выполнить эту просьбу. Господин Разумовский не является сотрудником нашего учреждения и не имеет законного права доступа к медицинской документации пациентов. Существуют определённые протоколы, правила защиты персональных данных, нормативные акты…

— Меня не волнуют ваши протоколы, — перебил граф, и его голос стал жёстче.

— Но законы Империи…

— Меня не волнуют законы.

Граф шагнул к Ерасову, сокращая дистанцию между ними до минимума, и магистр — я заметил это с мрачным удовлетворением — непроизвольно отступил на полшага.

— Этот человек будет работать в вашей больнице, — чеканил граф, буравя Ерасова взглядом. — Он получит всё, что попросит, — любые документы, любые архивы, любые ресурсы. А вы — вы обеспечите это. Или я обеспечу, чтобы вы никогда больше не работали лекарем нигде в этой Империи. Ни в столице, ни в провинции, ни в самой захудалой деревенской больнице на краю мира.

Несколько секунд они стояли друг напротив друга — граф и магистр, — и между ними будто искрило невидимое электричество, накопившееся за дни противостояния, взаимных обвинений и подковёрных интриг.

А потом что-то в Ерасове сломалось. Не в хорошем смысле — это была не капитуляция, не признание поражения. Это было что-то похожее на сброс маски, которую он носил всё это время, — и под ней обнаружилось лицо человека, загнанного в угол и готового кусаться.

— Тогда пускай сам и разбирается! — выплюнул