Он развернулся на каблуках и пошёл по коридору прочь — быстрым, нервным шагом человека, который боится, что его остановят. Двое молодых лекарей переглянулись, замешкались на секунду и поспешили следом за своим шефом.

Граф смотрел им вслед, и на его лице медленно проступала багровая краска ярости.

— Охрана! — рявкнул он. — Догнать и задержать!

Двое амбалов у дверей реанимации дёрнулись было выполнять приказ, но Мышкин поднял руку, останавливая их.

— Ваше сиятельство, — сказал он негромко, но твёрдо. — Не стоит.

— Почему⁈ — Граф повернулся к нему, и в его глазах полыхала ярость человека, которому посмели перечить.

— Потому что Ерасов — магистр, заведующий кафедрой, у него связи в Гильдии и репутация, над которой он работал двадцать лет. — Мышкин говорил спокойно, как человек, привыкший иметь дело с разгневанными влиятельными людьми. — Если вы надавите на него сейчас, без законных оснований, будет скандал, будет расследование, будет война с медицинским сообществом. И всё это отвлечёт нас от главного — от вашей жены.

Граф стоял неподвижно, тяжело дыша, и я буквально видел, как в нём борются два импульса — желание растоптать человека, посмевшего ему перечить, и понимание того, что Мышкин прав.

— Чёрт с ним, — выдохнул он наконец, махнув рукой. — Пусть бежит. Этот город слишком тесен для нас двоих, и когда всё закончится, я с ним разберусь. Но не сейчас.

Он достал телефон, набрал номер и прижал трубку к уху.

— Алло? Георгий Андреевич? Это Минеев, прошу прощения, что беспокою в такой час.

Пауза — он слушал что-то на том конце линии.

— Да, да, я знаю, что поздно. Но у меня к вам просьба — вернее, даже не просьба, а требование. Мне нужно, чтобы вы оказали полное содействие одному моему консультанту. Да, здесь, в вашей больнице. Предоставьте ему кабинет, доступ к архивам, любые ресурсы, которые он запросит.

Ещё пауза.

— Его зовут Разумовский. Илья Григорьевич.

Я услышал, как на том конце что-то изменилось — какой-то возглас, вопрос. Граф криво усмехнулся.

— Да, тот самый. Именно так. Благодарю, Георгий Андреевич. Я знал, что могу на вас рассчитывать.

Он отключился и повернулся ко мне.

— Главврач ждёт вас, третий этаж, кабинет триста один. Он… — граф помедлил, — в курсе, кто вы такой. Репутация у вас, Разумовский, интересная.

Я молча кивнул, думая о том, что репутация — штука двуликая: она может открывать двери, но она же может и закрывать их, и иногда — навсегда.

Почему-то главврач решил меня проигнорировать. Его помощник передал, что я могу занять кабинет рядом с палатой Минеевой и туда же мне принесут все необходимые документы.

Это было стопроцентным влиянием Ерасова. Они не успели договориться между собой — отсюда и разница в реакциях. Но… пускай договариваются. Даже интересно будет посмотреть, что они будут делать и кто в итоге окажется главнее в этой больницы.

Кобрук и Мышкин отправились узнавать как там дела у Шаповалова, оставив меня разбираться во всем этом. И так было действительно лучше. Все, что мне нужно было сейчас — это сосредоточиться.

Кабинет, который мне выделил главврач Цыцканов — был небольшим, но уютным: письменный стол из настоящего дерева, кожаное кресло, несколько книжных шкафов вдоль стен, кофеварка в углу и большое окно, выходящее на больничный парк, где в сгущающихся сумерках одиноко раскачивались голые ветви деревьев.

Когда я вошёл сюда несколько часов назад, за окном ещё светило солнце. Теперь там была темнота, подсвеченная жёлтыми фонарями парковых дорожек, и моё отражение в стекле — усталый, помятый человек с покрасневшими глазами и тёмными кругами под ними.

На столе передо мной громоздились горы бумаг — результаты анализов за три года, распечатки заключений, копии выписок из разных медицинских учреждений. На экране компьютера застыло изображение КТ-скана — серые и белые тени органов, которые я рассматривал уже в сотый раз, пытаясь увидеть то, что до сих пор ускользало от моего внимания.

Чашка с кофе стояла рядом с клавиатурой — я не помнил, когда наливал его, но он давно остыл и покрылся маслянистой плёнкой, напоминавшей нефтяное пятно.

Я потёр глаза, которые горели от усталости и напряжения, и откинулся на спинку кресла, пытаясь собрать мысли в кучу.

Что я нашёл за эти часы?

Кое-что. Мелочи. Намёки. Тени на периферии зрения, которые исчезали, стоило на них посмотреть прямо.

В анализах полугодовой давности — креатинин на верхней границе нормы, сто пятнадцать при норме до ста. Мелочь, которую любой лекарь списал бы на дегидратацию или погрешность измерения. Никто и не обратил внимания.

Годом раньше — СОЭ тридцать при норме до двадцати. Неспецифический показатель воспаления, который может означать всё что угодно — от банальной простуды до онкологии. Написали «возрастные изменения» и забыли.

Два года назад — жалобы на постоянную слабость и быструю утомляемость при обычных нагрузках. Диагноз в карте: «астенический синдром на фоне переутомления, рекомендованы поливитамины и санаторно-курортное лечение».

Три года назад — эпизод артралгии, боли и скованность в мелких суставах кистей по утрам. Списали на «начальные проявления остеоартроза».

Паттерн вырисовывался, как проступающая сквозь туман картина: что-то происходило с Анной Минеевой на протяжении последних лет — медленно, постепенно, почти незаметно. Что-то подтачивало её организм изнутри, словно термиты, пожирающие деревянный дом, — снаружи всё выглядит нормально, а внутри уже труха.

Но что именно?

Я снова и снова перебирал симптомы, складывая их в разные комбинации, примеряя к разным диагнозам — и каждый раз что-то не сходилось, какой-то кусочек пазла оказывался лишним или, наоборот, недостающим.

Почки. Печень. Селезёнка. Сердце. Кожа. Глаза. Суставы.

Что поражает всё это одновременно? Что может прятаться годами, маскируясь под усталость и возрастные изменения, а потом вдруг обрушиться лавиной?

Стук в дверь вырвал меня из размышлений.

— Войдите, — сказал я, не поворачиваясь.

Дверь открылась, и в кабинет шагнул граф Минеев.

Выглядел он ещё хуже, чем несколько часов назад, — лицо серое, осунувшееся, под глазами залегли тени, которые не скрыл бы никакой грим. Галстук отсутствовал, ворот рубашки был расстёгнут, а в волосах, обычно идеально уложенных, виднелись седые пряди, которых я раньше не замечал.

— Ну что? — спросил он с порога, и в его голосе я услышал то же отчаянное нетерпение, которое слышу от родственников в приёмном покое, когда они ждут новостей о близком человеке. — Нашли что-нибудь?

Я помедлил, взвешивая слова, потому что