— … и, разумеется, мы консультировались с лучшими специалистами области, — продолжал бубнить Ерасов за моей спиной. — Консилиум был единодушен в оценке ситуации. К сожалению, прогноз неблагоприятный, учитывая ятрогенный характер поражения…

Я осторожно приподнял одеяло. Пальпировал живот.

Вздут. Напряжен. Болезненность даже в седации. Печень увеличена. Селезенка пальпируется — портальная гипертензия? Асцит? Нужно перкутировать. Картина не сходится.

— … рассматриваем возможность трансплантации почки в отдалённой перспективе, если удастся стабилизировать состояние, — Ерасов не унимался. — Хотя, учитывая тяжесть полиорганного поражения, шансы, к сожалению, минимальны. Это печальный, но закономерный результат безответственного экспериментаторства…

Я включил Сонар.

Мир вокруг потускнел. А тело пациентки вспыхнуло.

Сложная карта систем и органов развернулась передо мной. Сердце — пульсирующий красный узел, работает на пределе. Лёгкие — два розовых облака, застойные.

Почки…

Тёмные пятна. Почти чёрные. Как угольки. Свечение еле теплится — процентов десять функции. Они мертвы. Печень. Тусклая, но не мёртвая. Вторичное поражение.

Кишечник…

Я нахмурился. Он светился странно. Не так, как при обычном кровотечении. Там было что-то… чужеродное. Какие-то тёмные нити, проходящие сквозь стенку. Как паутина. Как грибница.

«Что это, черт возьми? Это не похоже на язвы. Не похоже на кровотечение из сосудов. Это… что-то прорастает сквозь стенку. Инфильтрация. Но чем?»

— Фырк, — мысленно позвал я. — Иди сюда. Посмотри.

Бурундук соскочил с моего плеча на кровать. Его маленькое тельце прошло сквозь одеяло. Глаза Фырка вспыхнули золотом.

— Сейчас, двуногий, сейчас…

Он замер над телом пациентки.

— Странно, — пробормотал он. — Очень странно.

— Что видишь?

— Двуногий, тут что-то очень злое. Почки убиты. Но не скальпелем. Их словно… высушили изнутри. Как будто всю жизненную силу высосали.

Он пробежался по телу.

— А в кишках… да, вижу. Гадость какая-то. Похоже на плесень. Но не плесень. Живое. И очень, очень голодное. Оно жрет ее сосуды изнутри!

— … и, разумеется, мы рассматриваем все возможные варианты, — всё ещё бубнил Ерасов. — Хотя, честно говоря, при таком уровне повреждения органов прогноз крайне неблагоприятный. Это печальный урок для всех нас — нельзя ставить амбиции выше жизни пациента…

— Выйдите, — я произнёс это, не оборачиваясь. Ровным, спокойным тоном.

Пауза.

— Что? — голос Ерасова дрогнул. — Как вы смеете…

— Выйдите из палаты, — я всё ещё смотрел на пациентку. — Вы мне мешаете.

Он — помеха. Информационный мусор. Он мешает мне думать. Я не могу одновременно слушать его бред и анализировать данные от Сонара. Он должен уйти. Немедленно.

— Да кто вы такой⁈ — в голосе Ерасова прорезалась истерика. — Это моя пациентка! Мой протокол! Моя больница! Я — профессор, заведующий кафедрой! А вы — никто! Выскочка из провинции! Я требую…

— Ерасов, — голос графа Минеева был тихим. Но в нём звенела сталь. — Выйди.

Я обернулся.

Лицо Ерасова вытянулось. Он смотрел на графа с таким шоком и недоверием, словно тот только что ударил его ножом в спину. А граф смотрел на него. Холодно, отрешенно, как на пустое место. Он сделал свой выбор. И в этой новой реальности места для Ерасова больше не было.

Профессор стоял у стены. Лицо — белое, перекошенное. Рот открыт для очередной тирады. Он посмотрел на графа. Увидел его лицо. Закрыл рот.

Молча повернулся. Молча вышел. Дверь за ним закрылась с тихим, почти деликатным щелчком.

Тишина. Только гудение аппаратуры. Только пиканье монитора. Только шелест диализного аппарата.

Я повернулся к графу и Мышкину. Оба смотрели на меня — напряжённо, выжидающе.

— Что ж, — сказал я медленно. — Приступим.

Глава 2

В палате повисла тишина — та особенная, вязкая тишина, которая бывает только в реанимационных отделениях, где даже воздух, кажется, боится шевелиться.

Граф Минеев стоял у стены, вцепившись побелевшими пальцами в спинку стула, и смотрел на свою жену с таким выражением, что мне захотелось отвернуться. Есть вещи, которые не предназначены для чужих глаз, и боль этого человека была одной из них — слишком личная, слишком острая, слишком настоящая.

Мышкин переминался с ноги на ногу у двери, явно не понимая, что ему делать со своими руками и куда девать взгляд. Вот тебе и следователь Инквизиции.

Кобрук нервно теребила ремешок сумочки, и я заметил, что её пальцы слегка дрожат — то ли от напряжения, то ли от недосыпа, то ли от всего сразу.

Все ждали. Ждали, что я сейчас совершу какое-нибудь чудо, достану кролика из шляпы, произнесу волшебное заклинание — и пациентка откроет глаза, улыбнётся и попросит чаю с лимоном.

Я видел эти ожидания в их глазах, и мне хотелось сказать им, что чудес не бывает, что медицина — это не магия, даже в мире, где магия существует. Но вместо этого я сказал другое.

— Анна Витальевна, Корнелий Фомич, — я повернулся к ним, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и уверенно, хотя внутри у меня всё сжималось от понимания того, насколько мало времени у нас осталось. — Давайте на время забудем про Ерасова с его экспертизами, про суд, про обвинения и про всю эту политическую возню. Всё это подождёт.

Кобрук подняла на меня удивлённый взгляд, и я продолжил, подходя к кровати пациентки:

— Сейчас мы — просто лекари у постели тяжёлой больной и одинокий инквизитор. Не администраторы, не следователи, не участники судебного процесса. Лекари. И наша задача — понять, что с ней происходит на самом деле, а не то, что написано в заключениях Ерасова.

Я обвёл взглядом палату, задержавшись на мониторах, капельницах, громоздком аппарате диализа, который мерно гудел у изголовья кровати, перекачивая кровь через свои фильтры.

— Давайте посмотрим на неё свежим взглядом, как будто видим впервые, как будто никто до нас её не осматривал и не ставил никаких диагнозов. Анна Витальевна, вы — опытный терапевт, расскажите мне, что вы видите?

Кобрук помедлила, и я заметил, как что-то меняется в её лице — административная маска, которую она носила последние дни, словно сползла, обнажив что-то другое, более настоящее.

Она подошла к кровати, склонилась над пациенткой, и её взгляд стал цепким, профессиональным, таким, каким он, наверное, был двадцать лет назад, когда она ещё работала практикующим лекарем,

— Полиорганная недостаточность, — сказала она после паузы, и в её голосе появились нотки, которых я раньше не слышал — сосредоточенность, заинтересованность, азарт диагностического поиска. — Выраженная, как минимум три системы задеты. Видите эту желтушность склер и кожи? Это печень, причём поражение серьёзное, судя по интенсивности окраски.

Она переместила руку, указывая на