Он давно догадался, что этот узел — не одиночный город, а часть цепи. Где-то глубже, недоступно ему, ползли магистрали, связывающие местные автоматы с другими, столь же древними и равнодушными. Из-за этого любые слишком резкие вмешательства могли вызвать реакцию не только здесь, но и в соседних узлах. Илвасион не собирался проверять, как именно.

Ему хватало пока другого: научиться подстраиваться под чужую систему, не разрушая её.

Каждую ночь, когда руки начинали неметь от мелкой работы, а глаза — резать от мельтешащих линий, талморец делал одно и то же упражнение. Откладывал инструменты, ставил жезл стволом на пол, упирал в него ладони, закрывал глаза и слушал.

Гул узла шёл снизу вверх, через ступни, голени, позвоночник. Стихийная магия, которой пользовались местные деревенские колдуны, была хаотичной: как ветер, как огонь. Двемерская — наоборот: зажатый в колодцы поток, заставленный идти по нужным линиям. Эльф уже мог различать, где проходят главные магистрали, где второстепенные, где узел жалуется сам себе на перегрузку и перераспределяет силы.

Он подстраивал своё дыхание и свой внутренний поток под эту механику. Не под богов, не под чужие ритуалы, а под гудение древнего города. Это занятие не сделало бы его двемером, но уже изменило то, как шла его собственная магия: импульсы стали короче, точнее, щиты — легче, без лишних потерь.

В какой-то момент Илвасион поймал себя на том, что воспринимает руины не просто как набор интересных механизмов, а как учебник по построению системы. Наверху он уже делал то же самое с людьми, но именно здесь, под сырой каменной тушей Маркрафта, видел, как это должно работать правильно: чётко, без истерики, без «чуда» и без надежды на милость богов.

Иногда руины отвечали.

Однажды, когда талморский маг слишком сильно потянулся потоком к одной из колонн, где сходились три канала, в глубине что-то щёлкнуло, и в дальнем коридоре вспыхнул и тут же погас ряд кристаллов. В другой раз, после особенно удачного «операционного вмешательства» в паука, здесь, на его уровне, погас один из маячков, освещавших технический мостик, а где-то выше вместо того загорелся другой.

Узел придерживался своего баланса. Он реагировал не как храм, где нарушителя ждёт кара, а как сложная машина, старающаяся сохранить равновесие. Любое воздействие воспринималось не как грех, а как ошибка в системе, которую надо компенсировать. Это было почти… честно.

В очередную ночь, закончив с очередной сферой, Илвасион задержался дольше обычного. Сидел в нише, прислонясь спиной к тёплой панели, и рассматривал три пластины, уложенные перед ним.

Одна — классический образец фильтра из ремонтного жука: насечки повторяли мотивы «прочности» и «возврата». Вторая — из охранного паука: узор больше напоминал радиальную схему с акцентом на периметре. Третья — новая, из сегодняшней сферы. Насечки шли иначе: спиралями, ветвились, иногда обрывались, потом вновь продолжались под другим углом. Если бы это были слова, он бы назвал узор не инструкцией, а вопросом.

— Обработка. Сравнение. Решение, — медленно произнёс талморец, проводя ногтем по линии. — Вы видели мир, переводили его в свой язык, решали, что важно.

Никто не ответил. Только где-то далеко, на одном из нижних уровней, скрипнул крупный механизм, как старик во сне.

Илвасион сгреб пластины в ладонь и очень аккуратно, почти бережно, убрал их в отдельный мешочек. Эти куски он не разбирал на металл, не шлифовал и не подпиливал. Такие детали были не просто сырьём. Это были чужие мысли, застывшие в бронзе.

Лампа, долго стоявшая в стороне, едва мерцала. Маг прикинул время по внутреннему ощущению: наверху уже начинал светлеть небосвод. Стража сменялась. К рассвету талморец должен был снова сидеть за столом в канцелярии, с той самой холодной, чуть уставшей мимикой чиновника, который всю ночь «проводил сводки».

Он поднялся, собрал сумку, на ходу привычно осматривая площадку: ни следа, ни обломка, который мог бы выдать постороннее вмешательство. Двемерский металл сам плохо рассыпался, но всё равно иногда оставались стружки, царапины. Их Илвасион тщательно стирал, как вычищал бы ошибку в отчёте.

На обратном пути талморец ещё раз остановился у той самой опорной колонны с тремя каналами. Приложил к ней ладонь, позволил собственному потоку чуть-чуть коснуться чужого, не пытаясь ломать, просто отмечая.

— Вы построили мир, который живёт без вас, — тихо сказал эльф тем, кого давно не было. — Не уверена, что это победа. Но признаю, это лучше, чем ждать милости богов.

Колонна ответила тихим, ровным гулом. Узел продолжал работать. Ему было всё равно, кто по нему ходит. Люди, эльфы, боги, призраки. Он делал то, для чего был собран.

Наверху, в городе, всё было иначе. Там приходилось постоянно договариваться с чужими амбициями, страхами, глупостью. Здесь минимум лишнего шума. Только конструкция, служащая собственной логике.

Илвасион поднялся наверх незадолго до рассвета. Камень лестницы под ногами сменился шершавой поверхностью крепостного пола. Люк тихо опустился, как будто никакого спуска не было вовсе. На поверхности встречали сырая прохлада и запах дыма.

Маг-писарь выпрямился, накинул на сумку плащ, прикрыв выпирающие углы деталей, и направился в сторону канцеляpии. Днём его ждали бумаги, норды, полукровки, стража, талморские отчёты. Ночью — двемерская логика.

С каждым спуском в руины пропасть между этими мирами становилась для него не глубже, а понятнее. Наверху он учился управлять людьми как элементами системы. Внизу — учился у тех, кто однажды сделал это настолько хорошо, что исчез, оставив после себя только работающий механизм.

Талморец не собирался повторять их путь до конца. Но несколько их принципов намеревался забрать с собой наверх.

Кто сказал, что у двемеров нельзя украсть будущее, если уж они оставили прошлое на виду.

Мастерская у него так и не появилась. Слово «мастерская» предполагало табличку на двери, сложенные по рангу инструменты, право официально ломать и собирать. У Илвасиона был заброшенный подсобный склад возле нижних казематов, куда раньше сваливали списанное железо, прогнившие бочки и сломанные телеги. Теперь там хранили туман, пыль и то, что талморец потихоньку вытаскивал из двемерского узла.

Дверь запиралась на обычный засов. Снаружи — жалкая печать «служебное помещение, не входить», на которой уже никто не заострял внимание. Внутри — четыре крошечных светильника, один двемерский кристалл в металлической рамке, горящий ровным жёлтым светом, и стол, который когда-то был разрубленным пополам при перевозке. Эльф просто стянул половинки вместе и подпёр ящиками.

Металл лежал на этом столе плотным слоем. Лапы