Одновременно я подписал указ, объявлявший Общество Призрения Погорельцев и Беженцев, Фонд Добродетели и Гильдию Целителей преступными организациями на территории Владимирского княжества.

Указ был прост и безжалостен: полный запрет деятельности, лишение всех лицензий, конфискация всей собственности. Здания, счета, оборудование, запасы — всё переходило в казну.

И я публично призвал всех князей Содружества поступить аналогичным образом.

Гильдия Целителей, десятилетиями выстраивавшая сеть влияния по всей стране, впервые столкнулась с ударом такого масштаба. Не точечная месть, не устранение отдельного врага — системное уничтожение целой структуры с использованием всех ресурсов княжества.

Войну я объявил им ещё раньше — когда убил Елецкого на балу, но тогда это был личный вызов. Сейчас я показал, что готов задействовать государственную машину, чтобы исполнить своё обещание.

Гильдия Целителей не простит мне этого удара. Они ответят — рано или поздно, тем или иным способом. Но я давно перестал бояться врагов, которых можно убить. Опасны только те враги, с которыми нельзя сражаться открыто.

Параллельно с карательными мерами я запустил программу помощи пострадавшим.

Все дети из приютов Общества Призрения, а их оказалось более трёхсот только во Владимире, были переведены в Кадетский корпус или Женское профессиональное училище. Каждого обследовали врачи и целители. Альбинони лично координировал медицинскую часть, привлекая нужных специалистов.

Тех, кто пострадал от насилия, направляли к ментальным магам. Некоторые из целителей предлагали полное стирание воспоминаний — быстрое решение, чистый лист. Я отказал, слишком легко вместе с болью вычистить что-то важное, то, что делает человека человеком. Шрамы на душе, как и на теле, лучше лечить, чем прятать. Вместо этого целители работали иначе: притупляли остроту боли, помогали отделить прошлое от настоящего, учили жить дальше, не просыпаясь каждую ночь в холодном поту. Долгий путь. Но единственный, который не калечит ещё сильнее.

Фонд возмещения, созданный из конфискованного имущества преступников, финансировал всё: лечение, обучение, содержание. Деньги, которые эти твари нажили на детском горе, теперь шли на исцеление причинённого вреда.

Символизм был намеренным. Я не просто карал виновных — я восстанавливал разрушенное. Это различие между правителем и палачом.

В последний день апреля перед поездкой в Москву я лично посетил Кадетский корпус. Утро выдалось ясным, почти тёплым — весна полностью вступила в свои права. Территория учреждения преобразилась с моего последнего визита: новые бараки, облагороженные тренировочные площадки, отличный плац для построений.

Полковник Чаадаев встретил меня у ворот. Его изрезанное шрамами лицо оставалось бесстрастным, но в глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

— Все готовы, Ваша Светлость.

На плацу выстроились кадеты. Больше двух тысяч детей в одинаковой серой форме, стриженые, чистые, сытые и здоровые. Многие из них ещё полгода назад рылись в помойках или попрошайничали на улицах.

Я прошёл вдоль строя, останавливаясь то тут, то там. Узнавал лица — Гришку Кадетского, вытянувшегося в струнку на правом фланге; маленького Кирилла Сергеева с огромными серьёзными глазами; других, чьи имена запомнил с первого дня.

Артём Генадьев стоял в третьем ряду. Худой, остроскулый, с тем же не по-детски серьёзным взглядом, который я запомнил из зала суда.

Я остановился перед строем. Две тысячи пар глаз смотрели на меня — настороженно, выжидающе. Дети, которых слишком часто обманывали взрослые.

— Сердцеед мёртв, — сказал я просто. — Крот мёртв. Директор приюта мёртв. Все, кто вас обижал — либо в земле, либо на каторге до конца своих дней.

Кто-то в задних рядах шумно выдохнул. Кто-то шмыгнул носом.

— Я не стану произносить красивых речей, — продолжил я, — поэтому скажу коротко. Вы теперь мои люди. А своих я не бросаю.

Артём стоял в третьем ряду, вытянувшись по стойке смирно. Одиннадцатилетний мальчишка с острыми скулами и взглядом, в котором было слишком мало детского. Он смотрел на меня — не с восторгом, не с благоговением. С чем-то более ценным. С доверием человека, который наконец-то поверил, что обещания могут выполняться.

Какой-то предмет привлёк моё внимание. В его руке была зажата короткая деревянная палочка, отполированная от частого использования. Оружие уличного ребёнка, привыкшего постоянно драться за свою жизнь.

Артём смотрел на меня долго — почти минуту. Потом его пальцы разжались, и самодельный кастет упал на землю.

Ему больше не нужно было оружие в кармане на случай, если придут плохие люди. Он мог позволить себе быть просто мальчишкой.

Я уже собирался отдать команду «разойтись», когда в первых рядах произошло движение.

Маленькая фигурка — мальчишка лет семи, не больше — выскользнул из строя и побежал ко мне. Кадеты расступились, слишком ошеломлённые, чтобы его остановить. Инструктор Цаплин дёрнулся было, но замер на полушаге.

Мальчик подбежал и обхватил меня за ногу, прижавшись всем телом. Маленькие руки вцепились в ткань брюк с силой, которой не ожидаешь от ребёнка, худого как воробей.

Я узнал его. Кирилл Сергеев. Тот самый, что в первый день спрашивал, будут ли их кормить каждый день. Тот, что вечером подошёл поблагодарить и пообещал стать солдатом.

На плацу стояла мёртвая тишина. Две тысячи кадетов, десяток инструкторов, директор корпуса — все замерли, глядя на нас.

Я не знал, что делать.

За две жизни я убил больше людей, чем мог сосчитать. Командовал армиями. Покорял королевства. Смотрел в глаза древним сущностям из иных миров. Но в данную секунду я понятия не имел, что делать с ребёнком, вцепившимся в меня с отчаянным доверием.

Мальчик что-то бормотал — так тихо, что я едва расслышал:

— Спасибо… спасибо, что они больше не придут…

Мгновение я стоял неподвижно. Что-то сжалось в груди. Что-то, что я считал давно умершим вместе с прежней жизнью. Горло сдавило, словно удавкой, а затем сделал единственное, что пришло в голову. Медленно опустил руку и положил её на стриженую голову мальчика.

— Не придут, — голос не подвёл, хотя слова дались мне с трудом. — Я никому больше не позволю вас тронуть и пальцем.

Кирилл поднял лицо. По его щекам текли слёзы, но он улыбался. Широко, открыто, так, как могут улыбаться только дети.

Чаадаев наконец откашлялся:

— Кадет Сергеев, вернуться в строй.

Мальчик неохотно отпустил мою ногу и побежал обратно. Строй расступился, пропуская его, и сомкнулся снова.

Я стоял перед ними ещё несколько секунд. Потом кивнул — коротко, по-военному — и направился к выходу.

Эти дети запомнят не слова. Они запомнят, что кто-то сделал ровно то, что обещал им.

Глава 10

В кабинете Верховного целителя царило гнетущее молчание. Тяжёлые изумрудные шторы были задёрнуты наглухо, и лишь пламя свечей в массивных бронзовых канделябрах отбрасывало пляшущие тени на портреты