И тут из-за угла выбежала мама Ино. Увидев нас, она замерла на секунду, ее лицо исказилось от целой гаммы эмоций: шок, неверие, облегчение — а потом с громким, полным радости и боли криком она бросилась к нам.

Она упала на колени перед дочерью, обхватила ее и прижала к себе, рыдая и что-то бессвязно шепча. «Ино… моя девочка… где же ты была… я так испугалась… мое солнышко…».

Я осторожно высвободил свою руку. Ино, обнимая маму, посмотрела на меня через ее плечо. Я улыбнулся и ободряюще кивнул ей. Моя спасательная миссия на сегодня была выполнена.

Глава 12

Я брел по стерильно-чистым коридорам нейрохирургического отделения, и каждый мой шаг отдавался в голове тупой, ноющей болью. И дело было далеко не в последствиях ушиба после аварии. Физическая боль давно притупилась, уступив место фантомным отголоскам, легкому головокружению и ноющим ребрам, которые напоминали о себе при особо глубоком вдохе. Дело было в мыслях. Они роились в моей черепной коробке, как встревоженный осиный улей, жужжали, хаотично метались, жалили изнутри, не давая ни секунды покоя.

Ино. Ее заплаканное, испуганное, перепачканное пылью лицо стояло у меня перед глазами с фотографической четкостью. Я снова и снова прокручивал в памяти сцену в тесной, душной подсобке. Ее маленькая, доверчивая ладошка, такая теплая и беззащитная в моей руке. Ее тихий, срывающийся шепот, полный детского страха. Этот ребенок, который боялся не скальпеля хирурга, не боли, не неизвестности, а маминых слез, одним своим поступком, одной своей фразой перевернул что-то во мне. Он, как мощный химический реактив, проявил всю фальшь, всю мелочность и эгоизм моих собственных переживаний. Я злился, рефлексировал, упивался своей обидой и разочарованием, пока рядом, совсем рядом, в соседнем крыле, разворачивалась настоящая человеческая драма, где на кону стояла жизнь маленькой девочки.

А ее мама… Я вспоминал ее обезумевшие от страха глаза, ее срывающийся, полный паники голос, ее отчаянные, судорожные рыдания. В тот момент, когда она, упав на колени, обнимала свою найденную дочь, в ней было столько любви, столько первобытного облегчения, столько выстраданной боли, что это можно было почти потрогать руками, ощутить кожей. И я, глядя на них, на эту маленькую семью, воссоединившуюся посреди больничного коридора, впервые за долгое время почувствовал себя чужим. Посторонним наблюдателем, случайно заглянувшим в окно чужой жизни, в которой были настоящие проблемы. Мои терзания на фоне их страха казались пылью, мелкой и незначительной.

Мысли путались, сбивались в тугой клубок. Мне, кажется, впервые так отчаянно нужен был кто-то, с кем можно было бы поговорить. С другом. И единственным таким человеком в этой больнице был Савамура.

Я принял решение. Нужно было спуститься к нему. Наше кардиоторакальное отделение располагалось на шестом этаже. Нейрохирургия, где я временно обитал, — на восьмом. Всего два этажа, но казалось, что это два разных мира, две разные вселенные. Тут, в нейрохирургии, была тишина, в кардиоторакальном же отделении постоянно бурлила жизнь. Вечная суета, экстренные пациенты, крики из операционных, беготня. Наше отделение было похоже на растревоженный муравейник, который никогда не спит.

Я вызвал лифт. Двери из полированной стали бесшумно открылись, и я вошел в пустую кабину. Нажал на кнопку с цифрой «6». Лифт плавно, почти незаметно, поехал вниз. Я смотрел на меняющиеся цифры на электронном табло и лихорадочно думал, что именно я скажу Савамуре. «Привет, друг. Знаешь, у меня тут небольшие проблемы. Я, кажется, окончательно поехал кукухой. Разговариваю с призраком Теруми-сенсей, которая меня сбила, потому что болтала по телефону. А еще я только что нашел девочку перед важнейшей операцией и провел ей мини сессию психотерапии. Как твой день прошел? Не одолжишь немного антипсихотиков?». Звучало так себе. Очень так себе. Наверное, стоит начать с чего-то более простого.

Двери открылись, и я шагнул в родную обитель. Знакомый до боли в зубах запах кофе из автомата ударил в нос. Я сразу увидел привычную картину: медсестры, как белые пчелы, носились по коридору с капельницами и стопками историй болезней. Молодые ординаторы, бледные от тотального недосыпа, с красными глазами, что-то лихорадочно строчили в планшетах, прислонившись к стене. Где-то в конце коридора кто-то громко, на повышенных тонах, отдавал распоряжения по телефону.

Я увидел Савамуру. Он стоял у сестринского поста и о чем-то напряженно, почти на грани ссоры, спорил с Инуи. Лицо у него было уставшим, серым, под глазами залегли темные, почти черные круги. Было видно, что у них была тяжелая ночь, а может, и не одна. И в этот момент я понял. Я не могу. Я просто не имею морального права сейчас подойти к нему и вывалить на него все свои проблемы. У него наверняка и своих забот по горло. Моя душевная рефлексия и кризисы на фоне этой ежедневной борьбы за человеческие жизни выглядели бы просто смешно и неуместно. Я и сам помнил, что когда я был старшим ординатором, у меня сил даже на свои проблемы не оставалось, не то что чужие выслушивать. Я мог с семьей сутки не видеться, о друзьях давно позабыл, а вся моя личная жизнь была в книжках и пациентах. Но я знаю Савамуру. Он из кожи вон вылезет, но поможет, поддержит. Но нужна ли мне такая поддержка, которая только утопит моего «помогатора»?

Я молча развернулся и побрел обратно к лифтам.

Я нажал на кнопку вызова. Двери ближайшего лифта открылись. Внутри, прислонившись к стене, стояла женщина. Я шагнул в кабину, стараясь не смотреть на нее. Не хотелось никаких разговоров, никаких случайных контактов. Хотелось просто вернуться в свою палату и помолчать, подумать. Хорошо хоть, что в Японии, в отличие от той же невероятно дружелюбной Америки, люди просто так беседы не начинают.

Я нажал на кнопку восьмого этажа. Женщина уже нажала свою. Тринадцатый. Акушерское и гинекологическое отделения. Я мельком, невольно, взглянул на нее. Она была беременна. Даже скажем очень беременна. Ее, не постесняюсь этого слова, большущий живот, обтянутый простым платьем для беременных, недвусмысленно говорил о том, что роды уже совсем скоро. Она тяжело дышала, прикрыв глаза, и крепко держалась за поручень.

Лифт тронулся. Мы ехали в полной тишине, которую нарушало только ее тяжелое, прерывистое дыхание и тихое, убаюкивающее гудение механизма. Шестой этаж. Седьмой. Стрелочка показывала на восьмой, и я уже приготовился выйти, как вдруг лифт сильно дернулся, издал какой-то скрежещущий, протестующий звук и замер.

Свет моргнул раз, другой и погас, погрузив нас в абсолютную, чернильную тьму. Через секунду под