— Скажи, добрый Стиганд, где мы маху дали, кроме того места, когда Лиховой забыл про датский выговор? — вполне вежливо поинтересовался Всеслав.

— Костыль. Костыль свежий, не истёртый ни подмышкой, ни внизу. Но даже если калека себе новый ладит взамен сломавшегося, он наверх кожу нашивает со старого, — так же благодушно отвечал архиепископ. — И слепые когда по всходу поднимаются, носок выше тянут. Не видят же ничего, вот и ступают с запасом, чтоб не навернуться.

— Вот ведь верно говорят знающие люди: «век живи — век учись, всё равно дураком помрёшь», — ухмыльнулся Всеслав. И тут же, без паузы, не убирая улыбки, спросил другим голосом, пустым, — а ещё они говорят, что дьявол кроется в мелочах.

Старый великан посмотрел на него из-под бровей искоса, но промолчал.

— Сынки, там за второй дверью справа кухня. Не в тягость если, принесите блюдо со стола нам с вашим князем. Да бочонок, что я возле двери позабыл, — тоном доброго дедушки попросил викинг. И одобрительно поглядел на то, как сместились вдоль стен наши воины, направив на указанную кухонную дверь оба трофейных самострела. Лиховой поднял бочонок, за которым наполовину скрылся, без звука и видимого напряжения, и поставил в вежливым поклоном перед хозяином. А потом подошёл к кухне и пробурчал, пнув в дверное полотно из толстых плах:

— Немил, хорош там жрать в одну харю. Выходи с харчами, не ты один оголодал!

Под удивлённым, но, кажется, одобрительным взглядом архиепископа дверь раскрылась, медленно и по-нетопыриному беззвучно, и оттуда вышло ещё трое наших. С запрошенным блюдом. И ещё с двумя. И поставили их, подойдя, перед нами.

— Молодцы, парни, ловко! А где повар мой? — весело спросил Стиганд, в руках которого из ниоткуда возник приличный нож. А за спиной — две молчаливых тени, одна из которых была вся в саже.

— В погреб полез, в тот, что за малой печкой, неприметный такой, — ответил Немил.

Его датский хромал сильнее, чем Всеславов, но и такого хватило, чтоб архиепископ вздрогнул в третий раз и уставился на него очень пристально и неприятно.

— Не подумай дурного, хозяин, живы все, и стряпухи, и сторожа твои, — поспешно продолжил нетопырь, показывая пустые ладони в мирном жесте. — За ними там остальные наши смотрят, со всем вежеством и заботой. И не взяли мы оттуда ничего, ни единого солида, ни одного денария.

Последние слова он говорил, глядя уже на Всеслава. Который чуть прикрыл глаза, давая понять, что намёк на то, какую-то часть из тайников святого отца удалось обнаружить, не упустил.

— Ну что ж, — помолчав, побуравив ещё некоторое время глазами нетопырей, начал Стиганд, — раз под кровом моим не пролилась кровь, не было проявлено неуважения и грубости, во славу Господа приглашаю я вас, добрые вои, за стол.

И он благословил наш постный полдник: трёх запечённых молочных поросят и двухведёрный жбан эля.

Наши сидели за дальним концом, над двумя обглоданными свинками, переговариваясь так, что ни понять их, ни услышать было невозможно. Показательно не глядя в нашу сторону.

Архиепископ подумал, пожевал губами и поднялся с хозяйского кресла, усевшись напротив гостя. И подал пример не смущаться, а есть, пока дают. Всеслав, сполоснув и утерев руки и лицо, не стал ни скромничать, ни стесняться. После вчерашних кебабов в животе ничего не было, а почти сутки минули.

— Что за нужда привела тебя так далеко от дома, княже? — вполне миролюбиво спросил архиепископ. Насытившись, утолив жажду и теперь ковыряя в зубах ножиком в локоть длиной.

— Замело, святой отец, в края мои редкую древнюю сволочь, — размеренно начал Чародей, подняв на него взгляд. — Лихозуба, каких у нас полтораста лет не встречали. Тот, последний, громко выступил, много вреда нанёс Руси одним-единственным убийством подлым.

Священник отложил сабельку — зубочистку, сложил руки на столе и слушал, не перебивая.

— А тот, какого я повстречал, надумал и вовсе худое. Жену мою молодую с сыном малым, да вторым, какого она в ту пору под сердцем носила, извести́.

Всеслав нарочно держал ладони лежавшими на столешнице плашмя, не держа в них ничего. Чтобы ненароком не сломать и не раздавить во прах. Так зол был от одних воспоминаний о том нападении и ночном походе по Двине под Леськины песни.

— И потом ещё несколько паскуд попалось мне. Вызнал я, из какого гнезда приползли те гады, да вот и пришёл поглядеть на хозяина их. И сделать так, чтоб зла на земле стало меньше. Гораздо.

Последнее слово мы неожиданно для себя самих произнесли хором. И в глазах святого отца напротив впервые за всё время, кажется, промелькнуло опасение.

— Я знаю, о чём ты говоришь, Всеслав, — медленно, осторожно произнёс он. — Ты первый, кто за всю долгую историю ядовитых аспидов сам, своей волей, пришёл к ним в самое сердце. О том, что скрывают стены этого аббатства, знает во всём мире душ пять-десять от силы. Хотя в том, что в большинстве из тех знающих есть ду́ши, я всё чаще сомневаюсь. В тебе вот точно есть. И не одна, кажется.

Во взгляде его не было угрозы, вызова или сухого научного интереса. Там рождалась надежда. И Всеслав приложил ощутимое усилие, чтоб не выдохнуть длинно, опустив плечи, или широко улыбнуться с облегчением. Радоваться было рано. Но то, что самый сомнительный участок по задуманной нами стёжке-дорожке мы, кажется, проскочили без потерь, требовало срочно сделать что-то из перечисленного.

Он носил дневную печать, а не ночную. Как предупреждал тогда отец Иван, не все латиняне были нам непримиримыми врагами, не каждый из них требовал проведения месс на латыни и ратовал за то, что все остальные учения, кроме римского, папиного, были опасной ложью и ересью. Сохранялись те редкие, кто верил в белого Бога, а не в его слуг в золотых или серо-бурых одеяниях. Одним из таких уникумов оказался на наше счастье и архиепископ Кентерберийский. Человек с непростой судьбой и опытом, которого хватило бы на десяток жизней попроще. Этот опыт и эти знания стали тем, чего нам недоставало до приведения амбициозного и излишне авантюрного плана в порядок. В относительно полный порядок.

Стиганд поведал о том, как узнал сравнительно недавно о чёрной тайне собора, о том, что скрывал он ещё глубже, под известными погребами и подземельями. Но в сами́х катакомбах святой отец не бывал. Он вообще теперь очень мало где бывал на территории аббатства. И сам каждое утро удивлялся, вознося хвалу Господу, тому,