— Что скажешь, друже? — утерев речную воду после умывания поданным рушником, спросил Всеслав у Крута.

— Лихие вы, братцы, вот что я скажу, — честно и с уважением признал морской волк, крутя в руках измочаленную деревяшку. Тяжёлую. — Но случись на воде заваруха — у наших привычки побольше по сырым вёслам прыгать.

Не соврал руянин, это у нас с Гнаткой хуже всего выходило. И впрямь не было навыка такого, мы по лесам да полям больше. Ну и по падям ещё иногда. Поэтому в надвигавшемся мероприятии бегать по скользким вёслам никто из наших не планировал. На драккарах должны были остаться только орудийные расчёты.

Запыхавшегося торговца, что тщательно привязал кобылку к кусту наверху обрывистого берега и буквально скатился к нам под ноги, встретили молча. И только правая бровь Свена и раздутые ноздри Хагена выдавали, так скажем, некоторую тщательно скрываемую заинтересованность.

— Пгишёл ответ! — перестав отплёвываться от попавшего в рот песка, выдал-таки он.

Рысь так же молча вытянул руку. Принял переданный бережно, двумя руками, клочок шёлка, осмотрел внимательно со всех сторон и даже к носу поднёс. И лишь затем передал великому князю.

Над развёрнутой на ладони ленточкой склонились головы вождей-союзников. Кроме датчанина, он щурился с дистанции, так ему лучше было видно.

«Будет 50 кораблей. Дай три дня. Береги себя, Всеслав. Королева Анна» — значилось в послании.

— Ты уверен? — спросил Свен. У костерка малого сидели только впятером. Наверняка где-то в темноте незримо был и Гнат, и его коллеги, но на огонь глядели только десять глаз. Ну, или дюжина, если мои внутри княжьих считать отдельно.

— Полностью, — кивнул Чародей, не сводя глаз с пламени.

И с рубленого мелко мяса с солью и специями, налепленного на палочку, что уже пахло одуряюще, но ещё было чуть сыровато. В руках у каждого было по такой же. У Хагена уже вторая, первую порцию ярл сожрал, едва чуть зарумянилась, отдуваясь и рыча, уверяя, что горячее сырым не бывает. Это я научил. Завтра намечался трудный день, в наличии послезавтра вообще были вполне себе обоснованные сомнения, поэтому порадоваться вечером хорошим кебабом сами Боги велели. Готовить его я научился в далёком Кабуле своего далёкого прошлого будущего.

— Может, и прав твой воевода? Не стоит играть со смертью? — задумчиво спросил Олаф. В нашей нынешней команде он был, пожалуй, самым рассудительным и молчаливым. После Яна, покойника.

— Может и не стоит. Завтра узна́ю, — спокойно ответил Всеслав, чуть повернув прут с мясом. И хлебнув морсу. Любимого, брусничного. Дарёна в дорогу дала. Скоро закончится запас.

— А с Дувром? — следя, чтоб не подгорало незнакомое лакомство, и повторяя мои движения уточнил конунг.

— Про него послезавтра узнаю, если Боги доведут. Если не доведут — как уговорились, братья.

И Всеслав, подняв и чуть подув на поджаристую колбаску, откусил огненно-горячий и так же наперчёный кусок, пошипел, втягивая воздух мимо него, зажатого в зубах, и начал жевать, прикрыв глаза от удовольствия.

Уговор был о том, что если мы с ним завтра всё-таки доиграемся, то союзники не станут зазря гробить людей под стенами собора, а двинут сразу в порт. Где помогут подготовить и организовать высадку десанта франков. О том, что транспорт придёт не порожняком, тоже давали понять некоторые из немногих слов в тёткиной телеграмме. А там уж, исходя из имеющихся сил и средств, решат: обобрать Вильгельмовы закрома вдоль берега и уйти по-английски или дождаться хозяина и его дизентерийных воинов.

Главное же из уговора этих земель не касалось. Поклялись северяне в том, что приди любая беда, хоть Генрихом её будут звать, хоть ещё как-то, они помогут войсками семье и земле Всеслава. Да, об этом было уже говорено и даже писано тогда, на первом саммите во Владимире-Волынском. Но слова, сказанные в походе у одного на всех огня, и чаша-братина со всеславовкой, в которой смешалась кровь пятерых вождей, значили гораздо больше. Такие клятвы в этом времени не нарушались.

— Говорят, страха не имеют только сумасшедшие. Ты не похож на них. Но на того, кто боится, похож ещё меньше, — неторопливо, с паузами на то, чтоб прожевать, проговорил Свен.

— Верно говорят. А ещё говорят, что вовремя перекованный страх — лучшие меч и броня. Смерть не страшна, братья. Страшна жизнь в рабстве и бесчестии. А мёртвые сраму не имут. Так ещё прапрадед мой заповедал, — ответил Всеслав. И потянулся к плошке с фаршем, чтоб скрутить Хагену третий кебаб.

В открытые ворота аббатства под самый вечер зашли двое странников. Шедший первым был худ и невысок, опирался на криво вытесанный костыль и волочил правую ногу, что не сгибалась в колене. Второй был на полторы головы выше, сложен крепко и шагал очень осторожно. Держа правую руку на плече низкорослого. Вместо глаз у него был жуткий шрам от виска до виска.

Горемыки опустились на три колена на двоих — низенький долго кряхтел, пытаясь поудобнее разместить искалеченную ногу. И потом долго крестились и кланялись собору и кресту на нём. Ну, слепой примерно в ту сторону. Поднимались едва ли не дольше, чем садились, маленький только что не в голос стонал, дёргая за широкую холстинную штанину непослушную конечность. Судя по ним двоим, пришли они издалека, как бы не из-за моря добрались в святую обитель, полную чудес и благодати Господней. И чёртовых лихозубов, о которых в этих землях знали очень редкие единицы.

— Пусти обогреться, святой отец, — произнёс вдруг невнятным голосом маленький. По-датски. Увидев здоровенного монаха, что вылезал из погреба, прижимая к широкой груди терявшийся на её фоне бочонок. Объёмом где-то на две корчаги, два ведра. Слепой повёл головой примерно в ту сторону, куда обращался хромой.

Великан-священник явственно вздрогнул, услышав обращение. На родном языке. С выговором уроженца острова Шеллан, откуда родом был и он сам.

Поставив на землю бочонок, монах выпрямился. Поменяй эти серо-бурые тряпки на приличный доспех — сразу станет понятно, что перед тобой настоящий морской бродяга из лучших, лихих и матёрых, дублёный, литой. Ему бы ещё бороду чуть укоротить, трубку в зубы, фуражку на затылок и синий якорь на предплечье толщиной с бедро обычного человека.