Заваливаюсь вперед, в последний миг успев вывернуться, чтобы видеть небо, а не снег.

Холодное, серое, оно словно упрекает меня в невежестве.

Сейчас ведь зима! А ты из олова! Совсем долбанулся?

При минус тринадцати градусах по Цельсию олово начинает тускнеть и разрушаться, становится серым. А в минус тридцать три градуса уничтожение происходит быстрее. Оловянная чума – вот что меня сразило.

Упрекать себя поздно.

Не думал, что ненавистная химия вообще в жизни понадобится…

Будь я человеком, сказал бы, что не чувствую ног. Сейчас я и вправду их не ощущаю, как и всего остального.

Веса тела.

Прикосновения мороза.

Только страх, оседающий в глубине подсознания.

Так я умру?

Вздох сорвался бы с моих губ, если бы я был прежним.

Нет!

Поворачиваюсь на живот и ползу, оставляя за собой серую оловянную крошку.

Пока глаза смотрят, пока это дурацкое игрушечное тело двигается, я буду бороться.

Пальцы сереют и распухают, расползаются.

Предплечья заходятся трещинами.

Кивер скручивается ко лбу, норовя заслонить обзор.

До заветных ворот еще так далеко!..

Белая полоса горизонта. Протоптанная людьми дорожка. Чернеющие скрюченные пальцы деревьев.

Когда-то добраться до них было так легко.

Подтягиваюсь остатком правого локтя и вновь замираю против воли.

Теперь точно конец.

Х Х Х

– Господь Всемогущий… – бормочет кто-то. – Что же с тобой делать-то?

Нечто темно-вишневое перекрывает глаза. Ничего не вижу, могу полагаться только на слух.

– Вот поднесу к печке, сразу согреешься.

Торопливый хруст снега сменяется поскрипыванием половиц. Сквозь просвечивающую ткань яркость улицы переходит в тусклый свет желтой лампы.

Ткань пропадает, а я оказываюсь глазами к потолку. Сверху смотрит морщинистая старуха с растрепанными волосами и подслеповатыми глазами.

– Что же ты на улицу побежал? Сидел бы в подвале, – бормочет она участливо.

Тон заботливый, как у… мамы? Чужие мамы часто так ворковали с детьми. А мне неведомо, что означает мама.

– Помню я тебя, наглеца эдакого. Заявились с дружком посреди ночи, еще и кольцо украли, – выпучив глаза, старуха склоняется ближе и всматривается. – Зарезали дружка-то твоего! Знал?

Домахался, значит, ножиком. А я всегда ему говорил, что однажды он за него получит. Мог бы отдать мне за кольцо, оба были бы довольны.

– Поделом ему. Последнее от моей роднули забрали! Изверги! – Из причитающего шепот переходит в яростный. – От кровиночки только кольцо и было, так и то отняли, проклятые!

Слюна изо рта старухи летит мне в лицо. Ее подгнивающие и желтые зубы пошатываются.

– А может просто спалить тебя? – она сжимает меня и замахивается.

Нет! Не надо!

Жадно взревев, пламя в печке раскрывает пасть.

– Ты… не стоишь моего гнева, – шепчет старуха, а ее глаза сверкают безумием. – Но за преступлением должно следовать наказание.

Она подносит руку к моей голове, сжимает ее.

И с хрустом отрывает.