— Сюда! Быстро! Отцу плохо!

Бату, хоть и с неохотой, подчинился. Вместе с прислужниками они вошли в гэр и помогли хану подняться, усадив его на трон.

— Отец, что с тобой? — спросил старший сын хана, и в его голосе, помимо абсолютно дежурного беспокойства, слышалось плохо скрытое любопытство. — Кровь… на тебя напали?

Хан Хулан поднял на сыновей тяжелый, мутный взгляд. Он все еще был слаб, но воля в нем была несгибаема. Он не мог. Не должен был позволить им узнать правду. Дети не должны стать соучастниками его величайшего преступления.

— Старость… — прохрипел он, заставляя себя говорить ровно. — Сердце… прихватило. Упал, ударился об стол и кровь пошла носом. Ничего страшного.

Это была слабая ложь, но он был ханом, и его слову не смели перечить.

— Воды, — строго приказал Хулан.

Инсин молча налил в пустой кубок свежей воды и протянул отцу. Их взгляды встретились и в глазах хана Инсин увидел не только боль и слабость, но и глубоко запрятанный, первобытный страх. Его отец, который не боялся ни вражеских армий, ни самой смерти, теперь чего-то боялся. И этот страх был связан с тем невидимым присутствием, что до сих пор витало в воздухе.

— Ты вернулся, сын, — расслабленно произнес Хулан, сделав несколько жадных глотков. — Как все прошло?

— Их похоронили, — коротко ответил Инсин. — Шаманы сдержали свое слово.

— А перемирие? — повернувшись к брату, спросил Бату с ехидной ухмылкой. — Лесные черти согласились на мир?

Инсин молчал, хотя и вполне мог дать свой подготовленный, расплывчатый ответ. Но слишком уж явным стал образ перед глазами — это хищные глаза с напускным гневом, и ледяные, как самые северные берега, слова. «Шу Инсин, надеюсь, ты не думаешь, что если каким-то чудом тебе удалось спасти меня, будучи частью пророчества, то наше племя с радостью примет ваши степные дары и даст добро на перемирие?». Моргнув, в надежде избавиться от этого наваждения, воин перевел строгий взгляд, но не на вопрошающего брата, а на отца.

— Такие серьезные решения не принимаются за один день, — доложил он хану. — Когда Совет придет к консенсусу, они направят нам посла с ответом.

Конечно, послушный сын и верный последователь своего славного рода не должен был ограничиться лишь сказанным. Нужно было рассказать все — о том, что предводитель соседствующего племени в настоящий момент физически отсутствует в Среднем мире, о том, что его заместитель ослаблен после тяжелой болезни. Эта информация позволила бы переиграть карты в руках, но это было последнее, что сейчас нужно было Инсину. Подставлять под удар то, что он готов был оберегать, жертвуя всем, в том числе, и самим собой? Но хан был мудрым правителем — он определенно услышал некие подозрительные нотки в этом наспех предоставленном сыном докладе. Несмотря ни на что, Хулан лишь слабо кивнул в ответ.

— Хорошо, это дает нам время. — хан выпрямился, и к нему, казалось, начали возвращаться силы. Он снова становился тем степным правителем, которого все знали. — Оставьте меня все. Мне нужно отдохнуть.

Бату и остальные, поклонившись, поспешили выйти. Но Инсин задержался. Имеет ли он право требовать от отца раскрытие каких бы то ни было тайн, когда он и сам не спешит раскрывать ему многое? Юноша решил попытать удачу, хоть и заранее был абсолютно уверен в ответе.

— Отец, — сказал он, практически подойдя к выходу из гэр и положив руку на полог. — Может расскажешь, что произошло? Я чувствую…

— Ничего ты не чувствуешь, кроме усталости, — резко прервал его Хулан, но в его голосе не было привычной грубости. — Сын, ты проделал долгий путь и пережил многое. Иди в свой гэр, выспись. Завтра будет новый день и новые начинания.

Это был приказ, который нельзя было ослушаться. Младший сын хана молча поклонился и вышел. Он стоял под холодным, звездным небом степи и понимал, что тьма сгущается не только на границах их улуса — незримый враг ворвался в самое его сердце.

Инсин вошел в свой гэр и опустил тяжелый войлочный полог, отрезая себя от холода и тревожных мыслей. Но тишина не принесла покоя. Едкий запах серы, казалось, преследовал его, въелся в одежду, в волосы. Юноша зажег небольшую масляную лампу, и ее тусклый свет выхватил из мрака знакомую обстановку — постель из шкур, стойку с его луком, походный сундук. Он долго сидел, глядя на пляшущий язычок пламени. Что теперь делать? Рассказать всем о своих подозрениях? Да его попросту поднимут на смех. Обвинят в непочтении к отцу, в безумии. Причем Бату будет первым, кто потребует его головы. Молчать? Но молчание — это соучастие. Он будет стоять и смотреть, как его отец, его народ, ведомые темной, неведомой силой, идут к своей погибели?

Степной воин чувствовал себя в ловушке, между долгом перед родом и долгом перед правдой. Между любовью к отцу, каким он его помнил, и ужасом перед тем, во что тот превратился. Тяжело вздохнув, Инсин начал раздеваться, готовясь ко сну, который, как он знал, не принесет ему отдыха. Он снял пояс с возвращенным ему ножом, стянул сапоги. Когда он распускал свою траурную рубаху, чтобы повесить ее на жердь, воин услышал тихий, прерывистый звук, похожий на всхлип.

— Нойон…

Голос был таким тихим и испуганным, что он сначала подумал, ему показалось. Юноша замер, прислушиваясь.

— Инсин-нойон…

Он резко обернулся. В самом дальнем, темном углу его гэр, там, где свет лампы почти не доставал, сжавшись в комочек, сидела женщина. Он даже не заметил ее, когда вошел. Это была Зере, наложница отца — она сидела на полу, обхватив колени руками, и ее трясло, как в лихорадке. Ее прекрасное лицо было залито слезами, а глаза, огромные от ужаса, смотрели на него, как на свое единственное спасение. Женщина выглядела так, словно только что увидела саму смерть. Инсин медленно, чтобы не напугать ее еще больше, подошел и сел на корточки рядом.

— Зере-ханум? Что ты здесь делаешь? Что случилось?

Она вздрогнула от звука его голоса и зарыдала еще сильнее, беззвучно, сотрясаясь всем телом.

— П-простите меня, нойон… Я… Я сижу тут уже около суток… — прошептала она сквозь слезы, и ее голос был полон отчаяния и решимости. — Мне… Нечего уже бояться. Пусть хан изгонит меня. Пусть казнит, все равно. После того, что я видела…