— Ударь меня, — сказала она.

Таково мое самое раннее воспоминание о ней: девочка для битья, кукла для изъявления моей любви.

Я прошелся по ней черным шелковым хлыстом. Слушал его шепот, охаживая плечи и спину, спускаясь все ниже и ниже. У него был красивый голос. Касаясь ее плоти, он буквально пел.

Кровь, на мое разочарование, так и не выступила. Хлыст был слишком мягок, гибок — он не годился для сильных ударов.

— Сделай мне больно, — тихо сказала она. Я подошел к тому месту, где она стояла на коленях. Ее руки были вытянуты, как у распятой, и привязаны к стенам с обеих сторон крепким шелковым шнуром того же цвета и текстуры, что у хлыста в моей руке.

Я дал ей пощечину.

— Нравится?

Она кивнула, и я повторил. Повторил не раз. Нехитрый ритм — почти отсчитанный метрономом, размеренный и мелодичный.

— Нравится? — вновь спросил я, и она застонала:

— О да. Да.

Позже, когда я развязал ее, вытер кровь с губ и носа, мы предались жестким плотским утехам. В процессе я душил ее, а она полосовала мне спину ногтями. Когда мы закончили, она предложила мне:

— Давай убьем кого-нибудь.

Так мы начали. Оглядываясь на прошлое, я и сейчас благодарю судьбу и за Глорию, и за воспоминания о криках, крови и длинных острых ножах, что проходятся по коже с нежными напевами — звуча как отголоски влюбленных, что признаются друг другу в своих чувствах где-то в темноте.

Да, мне нравится вспоминать, как я шел, засунув руки в карманы, по темным пристаням в поисках того особенного места, где, как говорили, были особенные женщины с особыми удовольствиями — для такого особенного мужчины, как я.

Я шел до тех пор, пока не встретил моряка, который стоял, прислонившись к стене, и курил сигарету. Он сказал, когда я спросил об этом месте:

— Ну да, я и сам по такому тащусь. Два квартала вниз, свернешь направо, а там между складами, до самого конца. Ты сразу увидишь свет. — И он показал мне, и я пошел дальше, ускорив шаг.

Найти то место, заплатить за вход и встретиться с Глорией было пределом моей мечты. Для этой нахальной темноволосой мамочки с блестящими глазами я был больше чем клиент. Мы были как отлитые друг для друга связующие звенья — и как только сомкнулись друг на друге, родилась весьма прочная, космическая без приукрашивания связь. Можно было ощутить энергию, что текла сквозь наши тела, почувствовать сталь нашей воли. Наш брак был счастливо заключен в аду.

Так проходило время. Я ненавидел дни и жил ночами, когда бил ее, истязал, царапал, а она делала то же самое со мной. Но однажды ночью она сказала:

— Этого мало. Этим мы уже не наедимся. Твоя кровь сладка, твоя боль — того слаще, но я хочу увидеть смерть, как в кино, попробовать ее на вкус, словно корицу, понюхать, словно цветы, коснуться ее — как холодного твердого камня.

Я рассмеялся тогда и сказал:

— Крошка, я подведу тебя к самой черте смерти. — После я схватил ее за горло и держал крепко до тех пор, пока ее дыхание не стало свистящим, а глаза не выпучились, как раздутые газами животы трупов.

— Я не это имела в виду, — выдавила она и следом сказала те судьбоносные слова, с которых все началось: — Давай убьем кого-нибудь.

Я рассмеялся и отпустил ее.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду? — спросила она. — Я сейчас предельно серьезно говорю, не в шутку, не понарошку.

— Я знаю. И прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. — Я улыбнулся. — Я не глупый и не глухой. — Тебе ведь уже приходилось?.. Да?

— Однажды, — сказал я. — На верфи, не так давно.

— Расскажи мне об этом. Боже, пожалуйста, расскажи.

— Ну, было темно, и я сошел с корабля после шести месяцев плавания, долгих шести месяцев с людьми, кораблем и морем. И вот я иду по темному переулку, наслаждаясь ночью, как обычно, ищу местечки потемнее да позлачнее, в нашем с тобой духе, и вдруг — натыкаюсь на этого старого алкаша, лежащего в проеме с бутылкой, прижатой к лицу, да так прижатой, будто это рука прекрасной дамы.

— И что же сделал?

— Для начала пнул, — сказал я, и ответная улыбка Глории была прелестна.

— Продолжил?

— Видит бог, пнул со всех сил. А потом стал топтаться у него на лице, пока не осталось ни носа, ни губ, ни глаз, только красное месиво, облепившее череп. Его голова стала похоже на дыню, которую сбросили с высоты в груду битой белой керамики. Потом я дотронулся до его лица. И даже попробовал на вкус — коснулся губами, провел языком…

— О! — Она вздохнула, наполовину смежив веки. — Он кричал?

— Вскрикнул разок. Всего разок. Я пнул его слишком сильно и слишком резко. А потом бил его по голове носками ботинок до тех пор, пока отвороты у брюк не промокли и не прилипли к лодыжкам. — О боже, — сказала она, прижимаясь ко мне. — Давай сделаем что-нибудь такое. Давай?

И мы сделали. В первый раз была дождливая ночь, и мы поймали старую женщину. Ей с нами было очень хорошо, покуда мы не достали ножи, и смерть как-то слишком быстро не прибрала ее к рукам. Следующим был калека, которого я выманил от театра в центре города, и то, как мы с ним обошлись — просто гениально, высший класс. Его инвалидное кресло вы найдете недалеко от того места, где нашли фургон и другие вещи.

Но это неважно. Вы знаете, что мы делали, какие у нас были инструменты, как мы вешали того калеку на мясной крючок в моем фургоне, и он качался там, пока мухи не облепили двери — жирные такие, каждая размером с виноградину.

И конечно, та маленькая девочка… Это была блестящая идея Глории — подключить к расправе детский трехколесный велосипед. То, что она вытворяла со спицами… о, эта женщина была знатоком боли!

Мы убили еще двоих. Обе расправы удались на славу — хотя, конечно, были и близко не столь хороши, как та девчонка. Но однажды ночью Глория как-то по-особому посмотрела на меня и сказала:

— Этого мало. Нужно что-то еще.

Я улыбнулся и ответил:

— Ну уж