Рядом грузно ступал Гефест. Его поступь заставляла звенеть хрусталь в витринах дорогих кафе, и Улиссу почему-то казалось, что он слышит, как скулят от этой вибрации тонкие нервы здешних жителей. Из-под капюшона мигали два жёлтых глаза-фонаря. Они были здесь бельмом на глазу, костью в горле. Живым укором всей этой стерильной красоте.

Люди расступались, как волны перед ржавыми баржами. Женщины в платьях с медными нитями вжимали головы в плечи, а мужчины в сюртуках с паровыми клапанами демонстративно переходили на другую сторону, делая вид, что рассматривают витрины. Здесь не пахло потом. Здесь пахло деньгами и парфюмом.

Где-то играл оркестрион — идеально, бездушно. Его латунные лёгкие изрыгали мелодию, в которой не было ни одной фальшивой ноты, и от этого было тошно. Но всё это — и музыка, и блеск — меркло перед Небесным Утёсом. Он висел в небесной дымке, чудовищный сплав стали и камня, опутанный мостами-артериями. От него исходил тихий, низкочастотный гул, который чувствовался не ушами, а костями. Гимн абсолютной власти.

Кто-то уже шептался, вызывая патруль. Но Улисс уже видел впереди знакомые, ворота в Цеховой квартал. Эти ворота никогда не охраняли. Они просто отсекали ещё один мир от другого.

Он провёл рукой по шершавому, холодному металлу, нашёл пальцами залысины и царапины, оставленные тысячами таких же, как он. Рычаги поддались с сонным, усталым щелчком. Он дёрнул за трос.

Механизм скрипнул, застонал, и тьма Района приняла их в себя.

Тишина здесь была иной — не отсутствием звука, а его густотой. Она состояла из скрежета шестерёнок, пара, вырывающегося из клапанов, и далёкого гула из чрева Нижнего города. Чугунные башни впивались в брюхо коптящего неба. Фонари мигали, как уставшие, воспалённые глаза.

Ночные механики, молчаливые и угрюмые, как ночные птицы, копошились у своих машин, прикладывая к трубам ладони, слушая их металлический пульс. Это и была настоящая Империя — не парадная, а та, что дышит, потеет и чинит сама себя вопреки всем догмам.

Его дом был похож на старого, упрямого зверя, залёгшего в квартале. Пятиэтажная громада из клинкерного кирпича. У его подножия кто-то высадил бунтарский цветник из колёс и шестерёнок, сваренных в причудливые, сумасшедшие скульптуры.

Дверь поддалась со знакомым, тоскливым скрипом.

Квартира встретила их ощущением одиночества. Прихожая была узкой, Гефест едва втиснулся, задев головой светильник. Всё было на своих местах: потрёпанная карта магистралей, запотевшее зеркало, в котором его лицо расплывалось призраком. Посередине — старый кованый стол, утонувший в бумагах. На столе — стакан, на дне которого засохшая кофейная гуща.

Он прошёл в спальню. На стене висел карандашный портрет. Девушка улыбалась.

Улисс сбросил плащ. Он был дома.

Эта квартира была его скорлупой. Местом, где он пытался остаться человеком. Но даже здесь, в тишине, ему чудился тихий, настойчивый шепот за стенами. Кто-то переговаривался между собой.

Глава 14. Чернильные видения

Дни текли медленно и тягуче, как капли масла по стеклу. Улисс лежал на потёртом диване, уставившись в чертёж. Тот самый, что когда-то казался ключом ко всем дверям Империи. Теперь линии на нём шевелились, а буквы расползались к краям, словно испуганные тараканы. Он водил угольком из Ветвистого Креста по полям, оставляя пометки, которые наутро уже не мог прочесть.

Гефест стоял у окна, его оптические линзы поймали отблеск Небесного Утёса в небе. Из комнаты Улисса был виден лишь край летающего острова, окружённый роем белых аэрокоптеров.

— Они проверяют клапаны? — спросил Гефест.

Улисс поднял голову.

— Заправляют очищенный эфир в аэростабилизатор Левеланта -Улисс посмотрел в окно, — Осцилляторы преобразуют его в когерентный поток. Это структурированное пространство, закольцованное в петлю.

Он щёлкнул пальцем по чертежу, оставляя угольную отметину.

— Древняя технология… Небесный Утёс не летает — он постоянно падает. А стабилизатор создаёт под ней искусственную сингулярность, искривляющую реальность. Отсюда и плавность, и стабильность.

Гефест хрустнул шарнирами.

— Он может упасть?

— Никто не знает… или не помнит!

Внезапный стук в дверь прервал его — резкий, навязчивый, словно долбил дятел. Улисс замер, затем бесшумно поднялся и подошёл к двери, прильнув к глазку.

За дверью стоял человек в потрёпанной мантии с вышитым символом поршневого штока на груди — вероятно, адепт какого-то мелкого техно-культа.

— Вижу, свет в глазке меняется! — прокричал он радостно, тыча пальцем в дверь. — Знаю, вы дома!

Улисс, сжав зубы от раздражения, рывком открыл дверь. Перед ним стоял удивительно упитанный для сектанта пожилой мужчина. Его седые волосы и борода были спутаны и неопрятны, а в волосах на подбородке застыли крошечные кусочки чего-то похожего на тушёнку.

— Вы уже ходили на еженедельное покаяние? — просипел мужчина, поправляя на носу кривые очки, заклеенные у основания изолентой.

— Мы ещё не согрешили на этой неделе, — сухо парировал Улисс, уже пытаясь прикрыть дверь.

— Но можно сходить авансом! — не отставал визитёр, уперев ладонь в дверь. — Вот, возьмите талончик! На этой неделе скидка на предоплаченное отпущение грехов! — И он сунул Улиссу в руки замусоленный, жирный листок, пахнущий луком.

Улисс, брезгливо поморщившись, отшатнулся, не отвечая и с силой захлопнул дверь.

Сектант постоял ещё с минуту, что-то неразборчиво пробормотал, а потом тяжело зашлёпал по лестничной площадке.

Улисс снова лег на диван и чернила на бумаге привычно поплыли у него перед глазами.

Ночью ему приснился кошмар. Его мать, улыбаясь, поворачивалась к нему — и её лицо начинало меняться, расплываясь и превращаясь в лицо Маргарет. Её пальцы были в чернилах, а в глазах горел тот самый зелёный огонь. "Технологии должны освобождать", — говорила она, но голос был материнским. Потом она начала таять, как воск, образуя ужасающую гибридную маску, пока всё не растворилось в чёрном эфире.

Он проснулся и увидел — чертёж висит в воздухе, капли тёмной жидкости стекают вниз и застывают, образуя странные фигуры... Он моргнул — видение исчезло.

— Ты не спал 37 часов, — констатировал Гефест.

Улисс протёр глаза. Чертёж снова лежал на месте.

Тишина в квартире сгустилась до состояния мазута. Семь дней он топил отчаяние в консервах и бесплодных записях. Семь ночей Гефест стоял на посту у окна, наблюдая, как огни гаснут и загораются. Консервы скопились на полу — пустые банки из-под "Инженерного рациона №3".

Иногда он брал уголёк в руку