Лоренц молча освещал дорогу лампой, тени прыгали и искривлялись на стволах! Тело старика, завернутое в брезент, мерно покачивалось на плечах Яна. Он шагал, стиснув зубы, его худые руки побелели от напряжения.

— Куда... мы идём? — Улисс в темноте споткнулся о скользкий корень, ледяная вода хлюпнула в дырявый сапог.

Лоренц не обернулся. Его спина, прямая как штык, отбрасывала неестественно длинную тень среди мха:

— В место, где вода съедает даже память.

Топь открылась внезапно — чёрное зеркало воды, утыканное кривыми соснами-скелетами. На поверхности плавали венки из болотных цветов, их лепестки почернели от времени.

— Мы не хороним, — Лоренц поднял камень с земли. — Мы возвращаем.

Камень, брошенный его рукой, рассек воду. На миг в кругах мелькнуло что-то бледное, ребристое, обломок черепа с проржавевшей намертво металлической пластиной во лбу... потом чёрная топь бесшумно сомкнулась.

— На фабриках в городе из костей делают муку. — Ян внезапно заговорил, сбрасывая ношу. — А из жира — мыло с лавандой.

Брезент развернулся. Старик казался спящим, если не считать синевы на шее, где стальные челюсти перебили артерию. Его руки были чисты и сложены на груди... там, где должен был лежать нож.

Лоренц выдержал паузу, перебирая в руках клинок с гравировкой "Цех №7". Рукоять блестела тускло, как слепой глаз.

— На... — он резко сунул нож в руки Яна, заставив того вздрогнуть. — Твоя очередь помнить.

Ян сжал рукоять так, что мозоли на ладони побелели. В его глазах стало твердым и острым, как сам клинок.

— Спи, брат, — прошептал Лоренц, и вода приняла тело беззвучно. Венок из болотных орхидей закружился на месте погружения.

На обратном пути Улисс вдруг схватил Лоренца за рукав:

— Зачем вы показали мне это?

В глазах мужчины отразилось нечто древнее, чем сама топь:

— Чтобы знал цену нашей свободы. Город не любит отпускать утраченное. — Он раздавил сапогом гриб. Треск эхом прокатился по болоту. — Тебе нужно уйти отсюда... и держать язык за зубами. Особенно в своем Небесном Утёсе. Забудь дорогу сюда.

Его силуэт растворился в сумерках раньше, чем Улисс успел найти что-то в ответ. Где-то в топи лопнул пузырь газа — словно последний вздох покойника.

Глава 9. Серебряная гардения

Туман лежал на земле пластом, нехотя отдавая влагу первому солнцу.

Деревня за его спиной просыпалась тяжко, с похмелья от вчерашнего ужаса.

Улисс не оглядывался. Не решался. Боялся, что если обернётся, то уже не сможет уйти — память вцепится в него мёртвой хваткой. Но память уже вцепилась: смех детей у реки, тёплый свет в окнах, терпкий запах свежескошенной травы.

— Ты не вернёшься, — проскрипел за его спиной голос.

Он узнал голос, не оборачиваясь. — Нет, — выдохнул Улисс. И только потом медленно обернулся.

Лоренц прислонился к проволочной ограде, его силуэт терялся в тени жестяного ветряка.

Лоренц кивнул, будто ждал именно этого. Корявой рукой он сунул вперёд свёрток — вяленое мясо, завёрнутое в вощёную бумагу, чёрствый хлеб, фляга с мутным яблочным сидром.

— В лесу ищи сосну с обгоревшим боком. От неё налево будет тропа. Иди до темноты — найдёшь хижину.

— Там кто-то живёт?

— Такой же потерянный, как ты.

Улисс затолкал свёрток в сумку. Латунный цилиндр глухо стукнул о флягу. Остатки пальцев на его левой руке судорожно дёрнулись, напоминая о той боли, что уже никогда не уйдёт полностью.

— Спасибо. За всё.

Лоренц усмехнулся:

— Ты неплохой парень, Улисс. Поэтому — уходи. — Голос его налился свинцовой серьёзностью. — Потому что, если они придут — а они придут, я не сомневаюсь... — Я буду первым, кто возьмёт в руки мортиру. И последним, кто упадёт за этих… — Он махнул рукой в сторону спящих домов. — …за этих упрямых дикарей. Моих дикарей.

Лес принял его молча, безразлично. Неспешно, как старое чудовище, которое давно научилось ждать. Сосны стояли чёрными свечами, их стволы, покрытые шрамами смолы, тянулись вверх, пытаясь проткнуть низкое, чугунное небо. Воздух был густым, пропитанным запахом хвои — сладковатым, с гнильцой старой раны.

В памяти почему-то всплыл другой запах — удушливо-сладкий…

«Серебряная гардения». Духи, которые всегда окружали его мать. Она сидела у окна будуара, залитая бледным светом. Похожая на прекрасную мумию в дорогих кружевных нарядах. Её пальцы — длинные, бледные, почти прозрачные — бесцельно перебирали нити речного жемчуга. Но глаза, огромные и пустые, смотрели не на жемчуг и не на яблоневый сад под окном. Они были устремлены в никуда, в какой-то свой собственный, зазеркальный мир, куда доступ был закрыт всем, включая собственного сына.

— Мама?

Он застывал на пороге, маленький, в накрахмаленной рубашке, верящий, что сейчас она обернётся, и в её взгляде наконец-то отразится он.

Она поворачивала голову медленно, с трудом, словно её изящный механизм давно заржавел. Но в её глазах отражался не он, а лишь лёгкая, отполированная вежливостью грусть. Будто бы она вспоминала, что забыла что-то очень важное, но никак не могла вспомнить что именно.

— Иди к няне… дитя... — мелодия голоса была безжизненной, как звук хрустального колокольчика. Её рука касалась его щеки ладно и холодно, будто это не живая плоть, а фарфор. — Маме нужно… подумать.

И он уходил, чувствуя на своей коже холод её прикосновения и запах «Серебряной гардении» — дорогих, безупречных и совершенно мёртвых духов…

Улисс шёл, проваливаясь в мох, спотыкаясь о корни, и каждый его шаг отдавался в звенящей тишине.

Ветви цеплялись, пытаясь порвать его деревенскую одежду… не желая отпускать.

Свет становился зеленоватым, подводным. Где-то заорал ворон, и эхо разнесло звук так, как если бы на каждой ветке сидела птица.

Тропа, которую обещал Лоренц, давно растворилась в папоротниках, оставив лишь редкие намёки на то, что здесь когда-то ступала нога человека. Улисс шёл медленно, продираясь сквозь чащу.

Темнело. Сначала потускнели краски, потом вытянулись, поползли тени, а потом и вовсе всё слилось в одну сплошную, чёрную массу. Стало холодно. Он остановился, прислушался — не пахнет ли дымом? Нет. Лес дышал только своим, сырым и грибным дыханием.

Нога со звоном ударила обо что-то металлическое.

Железномордый.

Он лежал на боку, наполовину вросший в землю. Чаща пыталась поглотить его, переварить, но не смогла. Корни оплели латунный корпус, мох покрыл некогда