— Проходите в читальный зал, — жестом указала она. — Ваши книги будут у вас через пару минут. Добро пожаловать в Российскую государственную библиотеку!

Когда он ушёл, Наталья Борисовна ещё долго смотрела ему вслед, задаваясь вопросом: какая же тайна скрывается за этим Эдмоном Дантесом Александра Дюма? А ведь красавцу с печальным взглядом было всего двадцать пять...

***

Всё началось с ощущения, что за мной следят.

Я шел по улице, и мне казалось, будто чьи-то глаза впиваются в спину. Оглядывался — никого. Прохожие шли мимо, не обращая на меня внимания. Машины проезжали, не замедляя ход. Но чувство не исчезало.

«Это паранойя», — убеждал я себя.

Я не шпион, не преступник, не должник. Врагов не нажил. Я всегда старался избегать конфликтов и со всеми находил общий язык. Про таких обычно говорят — скучный и правильный. Одним словом — серая мышь. Меня даже девушка из-за этого бросила. Звёзд с небес, видите ли, не хватал. Некому было за мной следить. Ценного я с собой не носил, ничего не украл и к государственным секретам доступа не имел.

Бред. Или наваждение.

Я — Марсель Кольцов, человек, чья жизнь словно застыла в туманной пустыне неудач. Врач по профессии, мечтатель по натуре и вечный беглец от самого себя.

Каждое утро погружало меня в однообразие будничного существования. Унылый звон будильника разрывал тишину спальни, и я, как механическая кукла, подчинялся рутине: потёртый халат, который уже давно потерял свой первоначальный цвет, становился моей бронёй для встречи с очередью пациентов. Их голоса сливались в монотонную какофонию:

— Доктор, у меня давление!

— Доктор, мне бы больничный!

— Доктор, да что вы вообще понимаете?!

Истина заключалась в том, что я действительно ничего не понимал. Особенно в самом себе.

Но хуже всего было осознавать, что Вика оказалась права...

Последний разговор с ней случился в её съёмной квартирке, где пахло свежесваренным кофе и булочками. Она стояла у окна, за которым мерцали вечерние огни Москвы, и аккуратно складывала в чемодан свои вещи — книгу на английском, любимый шарф, флакон духов с ароматом, который ещё долго будет преследовать меня в пустой квартире.

«Нью-Йоркский университет берёт меня на программу, Марсик. Это шанс, о котором я мечтала», — сказала она, не глядя на меня. В её голосе не было злости, только усталая решимость. «Ты мог бы поехать со мной. У тебя же диплом международного образца...»

Я сглотнул ком в горле. Мы оба знали — я не поеду. Не потому что не хотел. А потому что боялся. Боялся не найти работу, боялся не потянуть финансово, боялся, что у неё там появится кто-то смелее, успешнее... Кто-то не я.

«Ты хороший человек, но...» — она наконец повернулась, и в её глазах я увидел то, что ранило больше любых слов: жалость. «Ты никогда не рискуешь. Не бросаешь вызов. Ты... как будто заранее сдаёшься. А я хочу жить, а не существовать. Мне нужно, чтобы ради меня доставали звезду с небес, бросали мне под ноги покорённые царства и сражались на дуэли».

Мои пальцы сжали спинку стула так, что побелели костяшки. Я мог сказать, что поеду. Мог упасть на колени и умолять подождать. Мог... Но вместо этого просто прошептал: «Я понимаю».

И остался один.

Через неделю после её отъезда главврач Сидоренко вызвал меня в кабинет. Запах лекарств, жёсткий свет лампы, его пронзительный взгляд поверх очков.

«Кольцов, в Хабаровском крае наводнение. Нужны врачи в полевой госпиталь. Месяц работы. Опасная зона, но...» — он бросил на стол моё личное дело. «...я подумал, вам это могло бы быть полезно. Развеяться после... ну, вы понимаете».

Ему было известно о Вике. Об этом знал весь этаж. Благодаря болтливости подруги Вики, работавшей у нас медсестрой в процедурном кабинете, я ощутил, как моё лицо заливается краской.

«Спасибо, но я...» — язык будто онемел. «...у меня мать болеет. У нее операция. И... она просила посмотреть за квартирой...»

Сидоренко медленно снял очки, протёр линзы. «Ясно», — сказал он, и в этом слове было столько разочарования, что мне захотелось провалиться сквозь пол. «Знаете, Кольцов, медицина — это не только выписывать больничные офисному планктону. Настоящий врач идёт туда, где больно и страшно. Но, видимо, это не про вас».

Он не кричал. Не оскорблял. Просто посмотрел мне в глаза. Когда я выходил из кабинета, мне казалось, что на лбу у меня клеймо: ТРУС.

Его взгляд — полный разочарования — преследовал меня всё лето.

Я проработал до самого конца августа — четыре месяца, сто двадцать дней. Каждый день тянул за собой цепь воспоминаний, вины и бесполезных оправданий. Каждое утро я шёл в больницу, как на казнь, чувствуя на себе груз осуждения — не только со стороны других, но и собственного.

Люди смотрели с недоверием, будто пытались разглядеть то, что скрывалось за маской врача. А я пытался убедить себя, что всё не так уж плохо. Что я поступил правильно. Что есть вещи важнее совести.

Но правда была другой. Я знал её. Просто боялся сказать вслух.

Найти компромисс с совестью не получилось... Не вышло.

В последний день августа я положил на стол Сидоренко заявление. «По собственному», без объяснений. Отработал две недели — ровно столько, сколько требовалось по договору.

И вот теперь я свободен. Свободен от больницы. От их осуждения. От необходимости каждый день доказывать, что я не трус...

А потом наступила осень. Библиотека...

В тот роковой день, когда всё изменилось, я зашёл в Ленинку полистать что-нибудь о законах гравитации и принципах работы антигравитационных двигателей. Но если честно, за толстыми томами я прятался от себя, пытаясь заглушить голос совести, твердивший, что жизнь проходит мимо. Пожилая библиотекарша — такая же мудрая и древняя, как книги из зала редких изданий, — внимательно посмотрела мне в глаза и внезапно одарила тяжёлым металлическим значком с выгравированной цифрой «17» и незнакомым фиолетовым минералом. Она собственноручно приколола его к лацкану пиджака и еле заметно улыбнулась каким-то своим мыслям.

«Вам идёт», — произнесла она с загадочной улыбкой, и в её голосе звучала такая уверенность, будто она знала обо мне больше, чем я сам. Значок странным образом нагрелся у меня на груди, и по спине пробежали мурашки. Что это?