– Вы знаете, господа, – Пётр решил поделиться мыслями, – в книге «Сверхцивилизация», в которой Лиар Хош Мисс заложил основы Согласия, сегодня я вычитал то, что касается Сострадания как сути развития общества. Эмпатия. Сначала мне пришла в голову мысль, что если мы можем быть менее подвержены ему, то, наверное, такие как земляне могут легче… убивать… – при этих его словах индийского философа передёрнуло, и Пётр даже пожалел, что произнёс такую фразу, поэтому решил слегка сгладить эффект. – Гуру Кумари, не торопитесь осуждать, собственные мысли я уже осудил сам. Дослушайте, прошу, – мужчина улыбнулся и закрыл глаза, мол, я – весь внимание. – Но потом, как я уже упомянул, у меня состоялась увлекательная беседа с агентом КАС, и в итоге возникла идея, что Согласные расы стремятся изменить реальность под этику, а Несогласные – подстроить этику под реальность. И тут я задумался, что делаем мы, находясь где-то между ними?

Да, сумбурное изложение, но все, кроме замершего Сунила Кумари, смотрели на него с любопытством, а Генрих прямо-таки основательно задумался.

– Воспринимать мир таким, какой он есть, – значит, иметь возможность увидеть правильный путь, – подняв палец вверх, тихо сказал Сунил, что делал крайне редко, и этим сразу привлёк к себе внимание. – Но что есть путь, если нет цели? Восприятие нравственного идеала даёт ясную цель, но как следовать к ней, если вы не видите пути?

Сунил Кумари был, по-своему, гениален. За свою длинную жизнь он не написал ни одной великой книги, но сказал много редких и при этом величайших слов. Сейчас они пришлись как нельзя кстати, ведь совпали с ответом, который Пётр уже крутил в голове, но никогда в жизни не смог бы сформулировать так точно.

– Именно, гуру, – кивнул он и сделал глоток чая, – мы, находясь на грани, можем видеть нравственную цель и реалистичный путь к ней. Так что же видим мы и не видят более нравственные расы?

Он огляделся. Генрих нетерпеливо ёрзал на стуле, и даже сидящие в отдалении физики и математики обратили на него свой взор. Стало слегка стыдно за излишнюю театральность.

– Я много думал над тем, что сочувствие является якорем рас Согласия, но если оно не в состоянии решить проблему сопротивления Несогласным, то им явно чего-то не хватает. И в итоге я понял чего. У них нет осени. Нет, я не имею в виду осень природную, я про осень философскую. Про личное горе. Про страдания и сострадание не абстрактно ко всем, а к конкретным, близким нам людям. История с трагической гибелью Томаса и с болезнью вашей, мисс Хилл, мамы, – он заметил, как Джессика смутилась, – подсказали мне верное направление для дальнейших выводов. Дело в том, господа, что мы с вами живём в гораздо более несовершенном мире, чем обычно живут расы Согласия. Но при этом, в отличие от Несогласных, видим и чувствуем его несовершенство, страдая и мучаясь от этого осознания. И моя мысль, что мы будто бы готовы убивать за свои идеалы, показалась мне ужасной. Отнюдь. Мы готовы вовсе не убивать, но страдать и умирать за то светлое, во что верим.

– Но… почему вы считаете, что это свойственно только нам? – удивилась Мари Нойманн.

– Мисс Нойманн, – он ответил с улыбкой, краем глаза заметив широко раскрытые глаза Сунила, который, судя по всему, уже всё понял, – не только нам. Но мы, живущие в мире, балансирующем на грани между Согласием и Несогласием, в мире, где зло постоянно борется с добром, способны на это в гораздо большей степени, так как вся наша культура пропитана самопожертвованием насквозь. Мы воспеваем подвиги не тех героев, что убили, а тех, что отдали жизнь для спасения других. Я прочёл весомую часть книги Лиара Хош Мисса, и там про это нет ни слова.

– Самопожертвование… – шепнул Ланге, но его все услышали, – Великое Самопожертвование как довесок к Великому Состраданию. Вот, что может быть тем самым фактором, которого лишены Кен-Шо и другие развитые расы. Джессика, вы же сможете придумать, как заложить его в вашу модель?

* * *

Разошлись они примерно час спустя, потратив время на попытку снова внедрить физические идеи, найдя среди них аналог новому явлению. От своих компьютеров оторвались все присутствующие, собравшись вокруг стола и шумно выдвигая идею за идеей.

В этом разговоре Пётр чувствовал себя лишним, поэтому лишь слушал, думая о том, что ему надо сесть и написать книгу, которая, даст Бог, станет Новым Заветом для Согласия. Как Христос пришёл в их мир с Самопожертвованием во имя Сострадания, так и вся их раса могла бы стать спасением для триллионов живых существ, стремящихся к торжеству Вселенской Морали. И, само собой, ему нужно предложить стать соавтором Сунилу Кумари, ведь он сможет облечь идею в такие красивые и короткие фразы, что они станут понятными для всех и каждого как на Земле, так и в галактике. Это может стать тем самым ярким светом, который, как он описал агенту Грину, освещает всё вокруг. И, вспоминая не в меру подкованного в философском плане агента, Григорьев вновь и вновь вспоминал странную реакцию Шмидта на его появление. Почему случившееся до сих пор сидит в его голове?

Идея, принятая в работу, принадлежала Мин Жу. Китаянка предложила рассматривать самопожертвование как «атомы, которые при реакции распада поглощают больше энергии, чем выделяют, из-за чего затормаживают сам процесс, а то и полностью его гасят». Пётр её не понял, но Мари Нойманн снова объяснила, сравнив реакцию с Фермопильским сражением, когда триста спартанцев смогли задержать персидское войско на срок, достаточный для сбора армии и подхода основных сил. Такая аналогия Петра вполне устроила. Если триста смогли остановить десятки тысяч, то они, дети Земли, совсем юная раса, могут быть той силой, способной удержать любых завоевателей, не дав им разрушить Согласие.

Правда, судьба спартанцев была незавидной, и своей планете Григорьев такого точно не желал. Он вспомнил, как бабушка рассказывала про блокаду Ленинграда – самое важное и самое тяжёлое событие в её жизни, когда она потеряла грудного сына и мужа, но защитила дочь, его маму. По её словам, лишь героическое самопожертвование жителей города не дало немцам развернуться на Москву и уберегло всю страну и всю Европу от нацизма. И Пётр, бережно хранящий фото всей многострадальной семьи, включая младенца дядю Ваню, так и не дожившего до