– Ну, допустим. Но тогда получается, что твой брат – сукин сын.

– Не только. Еще вор, бандит, рэкетир и, наверное, убийца. Дурная наследственность, по словам врача, к которому родители водили меня в детстве.

– Но если так, то и ты… – Викки осеклась и смолкла.

– Нет, – сказал я твердо. – На мне дурная наследственность не сказалась. Я мухи не обижу.

Мы с Викки стали встречаться. Через пару месяцев отправились в Оклахому-Сити, в гости к ее родителям.

– Только ни слова про брата, Эван, – попросила Викки. – Мой отец намного старше мамы. В юности он был репрессирован, сидел. Ненавидит уголовщину и все, что с ней связано.

Родителям Викки я явно понравился. Отец, тощий, сутулый старик, долго рассказывал про сталинские и хрущевские времена, потом перешел к временам нынешним. Хвалил Горбачева, бранил пришедшего ему на смену Ельцина, клял захлестнувший Россию бандитский беспредел.

– Простите, можно я буду называть вас русским именем, Иван? – за чаем спросил он.

– Да, конечно.

– У вас остались там родственники?

Я невольно покраснел, потупился. Врать я так толком и не научился.

– Брат, – сказал я глухо.

– И чем он занимается?

– Папа, Эван мало его знает, – поспешно встряла Викки. – Они с Антоном расстались еще в младенчестве и редко общаются.

– Вот как? – заломил бровь старик. – И почему?

Я вздохнул и рассказал о бросившей нас матери, детдоме и усыновлении.

– Не понимаю, – нахмурился старик. – Раз так, каким образом вы общаетесь с братом, Иван? Собственно, как вы его нашли?

Я внезапно ощутил досаду и злость.

– Он сам нашел меня. Мой брат, он… В общем, он вор.

– Эван! – прикрикнула на меня Викки. – Что за чушь ты несешь?

– Это не чушь. Вор и бандит.

Старик поднялся из-за стола.

– Что ж, приятно было познакомиться, мистер Баркли. Ничуть вас более не задерживаю.

Весь обратный путь Викки промолчала, и, лишь когда я припарковал взятый в аренду «Форд» на стоянке у студенческих жилых корпусов, сказала сердито:

– Родители теперь будут против, если ты надумаешь сделать мне предложение. Кто тянул тебя за язык?

– Никто. Прости, не сдержался. Но знаешь, у нас не принято стыдиться своей родни.

– У кого это «у нас»?

– В семье Баркли.

– А ты не Баркли, – бросила Викки язвительно. – Как твоя настоящая фамилия, кстати?

От неожиданности я сморгнул. До сих пор узнать свою настоящую фамилию мне и в голову не приходило.

– Не знаю, – развел я руками. – Но летом мы съездим в гости к моим, у них и спросим. Хотя постой, я ведь могу узнать у Антона. Что-то его долго не было. Но как появится, спрошу. Непременно.

– Нахера тебе фамилия, фраер? – со злостью в голосе осведомился Антон. – Хочешь сдать меня мусорам?

Он сидел за рулем притулившегося к обочине проселочной дороги «Мерседеса» с расколотым лобовым стеклом и жадно докуривал сигарету. На пассажирском сиденье, баюкая левой рукой окровавленную правую, сутулился скуластый лупоглазый напарник.

– Это ты его? – разглядев раненого, ошеломленно спросил я.

– Козел ты. Это Кольщик, мой кореш. Зацепило малость. Ништяк, оклемается. Так на кой хер тебе моя фамилия?

– Скажешь или нет? – вопросом на вопрос ответил я.

– Хер тебе. – Антон щелчком отправил окурок наружу и завел машину. – До встречи, фраер, – насмешливо бросил он и исчез.

В июне мы с Викки приехали в Уайтхилл. В субботу отправились всей семьей на пикник в парке, в воскресенье – на озеро. Викки вела себя так, будто была знакома с моей родней всю жизнь. Кену и Чарли она понравилась, но родители в ответ на вопрос, пришлась ли им по душе Викки, отмолчались.

Воскресным вечером, после семейного ужина, отец поманил меня за собой на веранду и завел мужской разговор.

– Хорошая девушка, – проговорил Питер Баркли, – но не обижайся, сынок, думаю, вы с ней не пара.

– Ты ошибаешься, папа. – Впервые в жизни я не согласился с отцом. – У нас общие друзья, общие интересы, мы прекрасно ладим и понимаем друг друга.

– Что ж. – Отец потрепал меня по плечу. – Тебе жить, сынок. Но боюсь, ты еще вспомнишь мои слова.

– Почему?!

– Видишь ли, Викки слишком независима и слишком амбициозна. Домашний уют и спокойная, размеренная жизнь, как у нас с мамой, не про нее. Таким девушкам больше подходят авантюристы, люди дерзкие, отчаянные.

С четверть минуты я молчал, думал.

– Такие, как Антон? Кстати, какая у нас с ним фамилия? Настоящая, я имею в виду.

Отец пожал плечами.

– Кто знает. В документах написано «Ивановы». Но нам объяснили, что в российских детдомах подкидышам дают произвольные фамилии. Имена, кстати, тоже.

На четвертом курсе мы с Викки решили жить вместе и переехали из кампуса в крошечную студию на окраине города. Я подрабатывал после учебы в адвокатской фирме, был на хорошем счету и надеялся на постоянную должность после окончания университета. Викки носилась повсюду с фотоаппаратом и кинокамерой, писала статьи на злобу дня в местную прессу и брала интервью у заезжих знаменитостей.

На студенческих вечеринках и загородных вылазках Викки неизменно оказывалась заводилой. Парни поглядывали на меня с завистью, а девицы шептались, что тихоня Баркли, должно быть, необыкновенно хорош в постели, раз отхватил себе такую оторву.

Я по-прежнему интересовался Россией, читал доступную российскую прессу и брал в библиотеках книги на русском. И по-прежнему, раз за разом, принимал инициированные братом передачи.

Задержание, арест, новый суд и новый срок, на этот раз в исправительной колонии общего режима. Толковища, разборки, драки и поножовщина в бараке, в лагерной бане, на лесоповале. Брань и ненависть изгоя к изнеженному визави.

Мы, как и раньше, были друг от друга неотличимы, если не брать в расчет оскалившегося тигра, наколотого на левом предплечье Антона.

– Ты снова говорил с братом? – зачастую спрашивала Викки, когда я внезапно выпадал из жизни, будто застывший, отрешившийся от всего земного схимник, а потом возвращался обратно, униженный, осыпанный оскорблениями и бранью.

– Говорил.

– Все то же самое?

– Да. Без изменений. Мне нередко жаль его.

– А ты не жалей, – однажды сказала Викки. – Антон, конечно, подонок и уголовник. Зато у него есть то, чего недостает тебе.

– Да? – заинтересовался я. – Что именно?

– Дух. Непокорность. Бунтарство. Кураж.

– Сомнительные достоинства, – съязвил я. – Особенно когда выливаются в воровство и разбой.