– Что ж, – пробормотал доктор. – Любопытный феномен: слова собеседника мальчик автоматически переводит на английский, а свои воспроизвести затрудняется. Впрочем, телепатическое общение феноменально само по себе, так что ничего удивительного.

Я ничего не понял. Что такое феномен, я догадывался, но о каком-то там телепатическом общении и слыхом не слыхал.

Доктор перевел взгляд на маму с отцом, чинно сидящих в креслах у торцевой стены.

– Думаю, надо ему сказать, – неуверенно проговорил отец.

Мама согласно кивнула.

– Расскажите ему, доктор.

Старикан тяжело вздохнул, затем скрестил руки на груди.

– Вы с Антоном общались по-русски, Эван. До трехлетнего возраста ты жил в России и говорил на этом языке. Я тоже выходец из этой страны и говорю по-русски. Но мой словарный запас активный, в беседах с соотечественниками я до сих пор изъясняюсь на родном языке. А твой – пассивный, у тебя без малого десять лет не было практики. Однако в критических обстоятельствах твое подсознание находит нужные слова. Тебе понятно?

– Нет. – Я ошеломленно замотал головой. – Ничего не понятно. Как это «в России»? Почему? И кто он такой, этот Антон?

– Мы с папой тебя усыновили, Эван, – мягко сказала мама. – Забрали из детдома и увезли. Мы должны были забрать вас обоих. Но случилось так, что…

– В каком смысле? – перебил я. – Как это «обоих»?

– Да так. Антон – твой родной брат. Близнец. Мы заплатили за обоих, большие деньги. Но в последний день… Неважно. В общем, Антона нам не отдали.

На следующий день из школы меня забрала Ханна Голдберг, двадцатилетняя рыжая и веснушчатая внучка старого доктора. Она сказала, что теперь будет моей преподавательницей русского, поскольку приемные родители решили, что я должен научиться не только говорить на родном языке, но также читать и писать.

Новость о том, что я не родной сын, а приемный, ничего для меня не изменила. Я попросту воспринял ее как нечто несущественное. Я рос в дружной, крепкой, религиозной семье, где никогда не скандалили, не лгали и не таили зла. Я любил родителей, братьев, сестру и не чувствовал разницы в отношениях кровных родственников друг к другу и ко мне.

Ханна объяснила, что многодетность – в традициях баптистских семей. И что после Барбары мама потеряла плодородие. И тогда мои родители решили пойти на усыновление и долгие пять лет копили на это деньги.

– Тебе повезло, Эван, – в заключение сказала Ханна. – Твои мама с папой – святые люди. Кто знает, что случилось бы с тобой, если бы не они.

Дни потянулись обычной чередой. Я ходил в школу, исправно готовил уроки и полтора часа в день корпел сначала над букварем, потом над детскими книжками на русском. Мало-помалу я стал забывать о том, что где-то на другом конце света живет мой близнец. Так продолжалось почти год. А потом я увидел Антона вновь.

На этот раз все случилось поздним вечером, когда я уже потушил свет, улегся в постель и собирался заснуть. Моя спальня вдруг осветилась. Крашенные матово-белым стены покрылись аляповатыми разводами. Расстеленный на полу ковер исчез, обнажив щелястые, плохо пригнанные друг к другу доски. Высокий потолок опустился и стал бугристым, грязно-серым, с облупившейся по углам побелкой, ржавым пятном по центру и болтающейся на шнуре одинокой лампочкой вместо люстры.

Я вскинулся на постели. Открывшаяся мне чужая комната была страшно захламлена. На круглом без скатерти столе ютились тарелки с объедками, прозрачная бутыль с остатками мутной жидкости и переполненная пепельница. Со столом соседствовали колченогий стул и два приземистых табурета. А в том углу, где у меня стояла этажерка с книгами, громоздился платяной шкаф с распахнутой правой дверцей, отсутствующей левой и наваленным внутрь как попало тряпьем.

Забившись в угол, Антон затравленно смотрел, как между столом и шкафом расхристанный патлатый мужлан в трусах и дырявой майке избивает хрупкую миниатюрную женщину. Как он наотмашь хлещет ее по окровавленному лицу волосатой лапищей, всаживает коленом в живот, подхватывает, не давая упасть, и с размаху бьет кулаком в висок. Меня заколотило от страха. Это было ужасно. Даже вид раздавленной фурой оленихи со смятой в блин головой и сизыми внутренностями, распластанными по обочине автострады, не привел меня в такой ужас.

Я открыл уже рот, собираясь звать на помощь родню, но в этот момент Антон рванулся из своего угла. Бросился к столу, ухватил за горлышко бутыль с мутной жидкостью и с маху расшиб ее о столешницу. Жидкость выплеснулась, осколки разлетелись по сторонам. Секунду спустя Антон подскочил к расхристанному и зажатой в ладони половиной бутыли с зазубренными краями полоснул его по лицу.

Крик застрял у меня в горле. Мужлан в дырявой майке оставил женщину, повалившуюся на пол ничком, схватился руками за располосованное, превратившееся в кровавую маску лицо, затем, шатаясь, поковылял из захламленной комнаты прочь. Миг спустя Антон отшвырнул бутыль и обернулся ко мне.

– Опять ты, урод? – процедил он. – Какого тебе здесь надо?

Я не ответил. Ужас от того, что увидел, сковал меня. Всего: тело, слова и мысли.

– Козел, – гаркнул Антон. – Пошел нахер, понял?

– Кто это? – подавив страх, пролепетал я. – Кто это был?

– Хер в пальто. Не твое дело, задрот.

В этот момент лампочка под чужим потолком мигнула и стала тускнеть. Через секунду она погасла. Я нашарил на стене выключатель, свет залил спальню. Захламленная комната, лежащая ничком на полу избитая женщина и мой брат-близнец исчезли, как не бывало.

– Вновь ментальная связь, – прокряхтел на следующее утро доктор Голдберг. – Телепатическая, на большом расстоянии. Понимаете…

Отец насупился.

– Нет, не понимаю. Почему эта связь возникает лишь от случая к случаю?

– По всей видимости, она появляется, только когда тот мальчик, э-э… Антон находится в экстремальной ситуации и начинает, если угодно, передавать. Когда ситуация сходит на нет, передача заканчивается.

– Это опасно, доктор? – подала голос мама.

– Для российского мальчика безусловно. Для вашего сына – вряд ли. Разве что…

– Что? Прошу вас, договаривайте.

Доктор махнул рукой.

– Пустое, – бросил он. – Эвану повезло. Дурная наследственность не сказалась на нем. По крайней мере, пока. В отличие от его брата.

Так я впервые услышал эти слова – «дурная наследственность». Вечером я спросил отца, что это такое.

– Понимаешь, сынок, – задумчиво проговорил Питер Баркли. – Дети, как правило, во многом похожи на своих родителей. На настоящих родителей, я имею