– Да поверь ты уже знающим людям! Я монстр, убивающий всех, кто осмелится меня полюбить! И не тебе переписывать правила…

4

Дальше был жар и бред и полночная агония в мокрой постели.

Башня сгустком магической силы помогала больному телу, но душа рвалась в клочья и не желала спасения. Меня впервые в жизни избили. Не кулаками, не ногами, не плетью, не дубинкой в криминальном районе. Меня искалечили музыкой, сломав внутри что-то ценное, хрупкое, без чего не дышалось и не жилось. Слезы срывались из-под ресниц и высыхали, касаясь щек, не успев скатиться на скулы. Я кусала губы, чтоб не кричать, но выла так, что скелет Самойлова прятался в кабинете, чтоб не попасть под мою в самом деле горячую руку.

Меня ударили музыкой, вонзили ее в тело, как убийственный нож с почерневшим отравленным лезвием, и яд раздирал изнутри. Победили моим оружием. На моей территории. Наказал единственный нечеловек, которому я поверила, просто так, расставил приоритеты. Выявил бреши в защите.

Хотел научить? Возможно. Защитить? Ну разумеется. Только я теперь ни жива ни мертва, девушка в старой высотке, слепленная с ней, как пельмени в пачке, побывавшие на жаре… Клятая Изнанка, до чего же стыдно.

Григ – монстр, убивающий всех, кого выбирает партнером. Вот что снова и снова втолковывал мне Фролов. Вот о чем беспокоился Обухов. Даже Тамара его боялась так, что при упоминании любимого брата без раздумий пустилась в бега…

Кажется, звонил телефон, снова, и снова, и снова. Кажется, Варька бесновалась внизу, пытаясь растормошить котов и заставить подняться к шпилю.

Я никого не хотела видеть в омуте жарких видений, никого не хотела впускать – ни кромешников, ни сестер. Не было ни единой души, способной меня оживить. Кроме того, кто ударил. Лечим подобное подобным, не так ли?

Когда Григ приходил сквозь балконную дверь, доставал из шкафа футболку и смотрел на меня шальными глазами из-под спутанных темных волос, в моей руке проявлялась скрипка. Я не пыталась ее приманить, не плела загадочных заклинаний. Но Григория наконец воспринимала как нужно: опасность, унижение, боль! Все тело напрягалось при его приближении, и ладонь нащупывала смычок в мокрой от пота кровати.

Тот довольно хмыкал, кивал одобрительно, лишь глаза выдавали отчаяние. Будто наши встречи и посиделки, разговоры, наметившийся дуэт дали ему передышку, столь желанную в долгом пути. А теперь он сам все разрушил и накатывает привычное одиночество.

Почему я их раньше не замечала, эти щемящие ноты тоски, что прятались за жужжанием ос и разрядами электричества? Как давно Григорий живет один? С первой жертвы? С третьей, с десятой? Или потребовалась сотня девушек, загубленных звериной натурой? Никого не любил, но ведь симпатию чувствовал? Желание, страсть, вожделение? Отдавал кусочек сердца партнерше, а взамен… Рвал на части ее?

Кто же вы такие, брат и сестра, отчего стали злобными монстрами? Пауки, богомолы… Кто вы такие?

Кажется, я кричала вслух.

Григ трогал прохладной ладонью лоб. Укладывал скрипку обратно в футляр. Поил чем-то горьким и вязким, отдающим болотными травами. Вытаскивал меня из кровати, требуя у «Ленинградской» сменить белье и матрас. Нес в ванную комнату, опускал в воду, пахнущую ромашкой и мятой, ополаскивал от вонючего пота. В этот миг позволял себе ласки, такие рыцарско-пуританские, что хотелось смеяться до слез. Жаль, со смехом были проблемы.

Просыпалась – снова в поту, простыни влажные, на теле рубашка. Рядом никого, только старая скрипка лежит на соседней подушке. И гремит костьми командор.

Иногда тот бредовый Григ отвечал на вопросы воспаленного мозга. Он словно придумывал сказку, убаюкивал меня, как ребенка…

– …Твоя бабушка была гением места. Божеством улицы Вознесенская. Потомком первых исподов, присягнувших Якову Брюсу. После смерти Петра их ветвь отделилась от упавших в интриги кромешников и отправилась вместе с фельдмаршалом в Глинки. София ни разу не видела Брюса, зато дружила с внучатым племянником, генерал-губернатором обеих столиц. Впрочем, он быстро свалил в Петербург по решению Екатерины. Этот Яков Брюс не любил Москву…

– Разве София недостойна любви? Или… Ты убил ее, Григ?!

Тишина в ответ, шорох бархатной шторы возле балконной двери. Глупая девочка из метро. Есть на свете такие вопросы, на которые лучше не знать ответа.

– Что ты хочешь от меня, скажи!

– А сама ответишь, Седьмая? Как ты представляешь совместный дуэт? Эти милые игры в семью, ужины при свечах? Музицирование в ночной прохладе? Удивляюсь себе, как я это позволил! Купился на банальнейшую из приманок. Я иду к своей цели, девочка, я по-прежнему к ней иду. Всего лишь споткнулся о тебя в метро. Или вляпался, как в жвачку, не отдерешь…

– Проваливай, пока я тебе не вмазала!

– Голову не разбей, глупышка. В ней скрывается весь этот бред…

Чьи-то руки приподнимают с кровати, холодные, точно мрамор. Запахи укутывают, как уютный плед. Под ухом бьется сердце, в чуть ускоренном темпе, другие не заметят, но я-то скрипачка! Мягкие губы целуют в висок, мне колко от отросшей щетины.

– Бритву принести не догадался?

– В другой раз. Пей куриный бульон. И хватит уже валяться в постели. Да, я не прав, не рассчитал, забыл, что ты истратила силы. Тебя ранили инцы, потом встреча с сестрами, а тут я со своим экзаменом. Но сколько можно паясничать, Аля?

Бульон сытный, теплый, возвращает жизнь. В моей гостинице такого не варят. Неужели воспользовался плитой? На миг представилось, как Григ Воронцов рубит курице голову на балконе, принося кровавую жертву. А потом нарисовался другой Григорий: в передничке с рюшами на голый торс, с половником у кипящей кастрюли.

– …Я вернулся в Москву в разгар сноса башни. Ее очень быстро, но бережно разбирали на кирпичи. К тому времени командор Самойлов уже получил сокровища ордена. Отец оказался так слаб, что под пытками сдал тайники, не торгуясь.

– Что ты сделал?

– Так, разные мелочи. Кое-кому отомстил. И внушил нужные мне решения. Кирпичи не стали дробить, их использовали при мощении улиц. Пришлось через третьих лиц добраться аж до Максима Горького, чтоб демонтировать элементы декора. Часы с башни ушли в Коломенское, фундамент оказался слишком прочным для слома, его посчитали незначительной мелочью и закопали, как хладный труп. Я не со-здание, Аля, но и мне было больно до звона в ушах. Даже Сухаревскую площадь назвали Колхозной, а над останками башни вколотили, будто осиновый кол, доску