То, что я увидел, едва не вышибло из меня дух. Я страшно, надрывно закричал и оглох от своего крика. Бросился на крыльцо, рванул дверь и ввалился в дом. На пороге упал, разбил лицо об пол и не почувствовал боли. На коленях, оскальзываясь в крови, я пополз к тому, что осталось от Кати. Дотронулся до нее и завыл. Позже Маша сказала, что я выл, как собака по покойнику. Не знаю, что делал дальше, помню только сбежавшихся на мои крики людей. Кто-то оттаскивал меня от Кати, кто-то прикладывал к лицу мокрое полотенце. Я пришел в себя лишь под утро, когда прикатила милицейская машина и сержант с размаху выплеснул мне в лицо ковш холодной воды.

7. Трасса. Левая ветка

Я женился на Маше, через год родилась Анечка. Несколько лет после этого у нас с Машей было все хорошо. По крайней мере, я так считал. О Кате я почти не вспоминал, а при появлении малейших мыслей о ней гнал их прочь.

Мы закончили вузы. Машу при содействии тестя сразу взяли на должность спецкора в «Смену». Я какое-то время промаялся – вершин в спорте я не достиг. Отбатрачил пару месяцев учителем физкультуры в школе, потом тесть задействовал связи, и я тихо приземлился в аспирантуре на кафедре физвоспитания.

Не знаю, когда именно наша жизнь дала трещину. Возможно, когда выяснилось, что нам с Машей особо не о чем говорить. Может быть, когда я стал подозревать, что у нее на стороне кто-то есть. Весьма вероятно, в тот день, когда уверился в этом. А скорее всего, трещина была всегда, только мы оба напрягали все силы, чтобы склеить ее, а в какой-то момент напрягать перестали.

Трещина превратилась в рваную дыру в тот день, когда я, слегка выпивши, возвращался домой и в метро вдруг увидел Катю. Она замерла в пяти шагах в плотной толпе пассажиров. Люди толкались, переругивались, а Катя, застыв, печально смотрела на меня. Мне показалось, что я пропустил прямой в лицо. Я задохнулся болью, я стоял, стиснутый толпой, не в силах пошевелиться, и судорожно пытался втянуть в себя воздух, и мне это не удавалось.

– Молодой человек, вам плохо? – охнула сидящая передо мной женщина в ярко-желтом плаще. – Да расступитесь же! – закричала она, не дождавшись ответа. – На парне лица нет.

В следующий миг вагон и люди в нем закружились у меня перед глазами. Я отпустил поручень и едва не свалился, но кто-то сзади меня поддержал.

– Садитесь, садитесь, – захлопотала женщина в желтом. – Дайте же ему сесть!

Я упал на сиденье, миг спустя поезд дернулся и остановился. Я сидел, судорожно дыша, и бессильно смотрел на приближающуюся ко мне Катю. Она шла через спешащую на выход толпу, проходя сквозь людей, будто те были бестелесны.

«Это она бестелесна, – понял я. – Но это не Катя, – пришла спасительная мысль, и на секунду я испытал облегчение. – Это же сон, определенно сон. Или мираж, фантом».

– Рома, – тихо сказала Катя, и облегчение сменилось отчаянной болью. – Зачем ты убил меня, Рома?

Не помню, как я добрался до дома и пришел в себя.

– Рома, что с тобой? – заходилась в крике Маша, пока я из горла ополовинивал пол-литровую бутылку водки. – Рома, прекрати, прекрати сейчас же!

Я поставил бутылку на стол, отдышался и сказал:

– Ты надоела мне, шлюха. Я ухожу от тебя. Ухожу прямо сейчас.

Конечно же, я никуда не ушел, зато закатил пьяную истерику, бил посуду, орал, и так продолжалось до тех пор, пока в квартиру не ввалилась бригада скорой помощи.

Мне что-то вкололи, и я, наконец, провалился в сон.

С этого дня я стал попивать. Сначала помалу и усиленно это скрывая, затем все чаще и уже не особо таясь. Катя не являлась мне в течение целого года, а потом пришла опять. На этот раз я увидел ее во дворе, когда гулял с Анечкой. Не знаю, поняла ли дочка, почему отец вдруг выпустил ее ладошку и, постояв несколько секунд на неверных ногах, бессильно завалился в сугроб.

– Я любила тебя, Рома, – сказала Катя, подойдя так близко, что я мог бы, протянув руку, коснуться ее. – Я любила тебя, а ты убил меня, Рома.

На следующий день я написал заявление и отправил его в городскую прокуратуру. Я сознался в убийстве Екатерины Соболевой, совершенном Романом Михалевым при соучастии Марии Паниной, по мужу Михалевой, и просил возбудить против меня и Паниной уголовное дело. Закончилась эта история визитом к психиатру, который долго объяснял мне про подспудное чувство вины и связанные с ним симптомы. Заодно выяснилось, что преступника уже несколько лет как нашли, судили и расстреляли. Им оказался сексуальный маньяк и серийный убийца по прозвищу Живорез. На счету этого Живореза числилось полтора десятка доказанных жертв.

Я видел Катю еще несколько раз, и каждый из них заканчивался для меня мучительным нервным стрессом с последующим запоем. Из аспирантуры меня, естественно, выперли, и какое-то время я не работал. Потом, однако, за дело взялся тесть. Пространно объяснив, какой я мудак, он пристроил меня на номинальную должность ответственного ни за что в комитет по культуре Ленинградской области. Там я развернулся по полной – выпивать теперь можно было, не выходя из кабинета.

На работу я ездил на служебной машине с личным шофером. Так продолжалось до тех пор, пока не подошла очередь на «Жигули». Это была уже вторая машина в семье – Маша разъезжала на подаренной тестем «Волге».

Я неоднократно предлагал Маше разойтись, но она не соглашалась. Нас связывала дочка, да и сам развод мог поломать Машину карьеру и отразиться на служебном положении тестя.

Летели дни, месяцы, годы. Несколько раз меня отправляли на принудительное лечение, после этого какое-то время я не выпивал. Но потом неизменно срывался, и все начиналось по новой.

К знахарке-целительнице Маша притащила меня едва не силой.

– Она творит чудеса, – уверяла Маша, – после нее люди не то что пить бросают – от рака, бывает, излечиваются. Прошу тебя, Рома, вреда ведь от этого не будет. А если что будет, так только польза.