Я валялся на койке, подумывая о том, как бы ловчее наложить на себя руки. Это продолжалось до тех пор, пока дверь в палату не открылась и на пороге не появилась Катя. Я знал, что она тоже в больнице с множественными травмами. Больше я не знал ничего и гнал от себя все мысли о Кате. Воспоминания о том, как увидел ее распростертой под тушей кровавого маньяка, вгоняли меня в бешенство, доводили до рвоты и нервных срывов.

Катя остановилась в дверях. Я смотрел на нее, сжав зубы, едва сдерживаясь, чтобы не заорать. Это была прежняя Катя, она ничуть не изменилась, разве что побледнела и из глаз исчезло то самое выражение доброжелательной доверчивости. Сейчас это были просто Катины глаза, печальные, чистые и беззащитные.

А потом из них брызнули слезы.

– Рома, – сказала Катя сквозь них, – что же я наделала, Рома.

В этот миг во мне что-то сломалось. Я задохнулся перехватившим горло спазмом. Мир накренился, опрокинулся, обрушился на меня. Боже мой, она сказала… Она… она… обвинила в том, что случилось, себя.

Мы с Катей поженились через месяц после того, как меня выписали из больницы. Тот гад, которого я убил, кровавый нелюдь, садист по кличке Живорез, лишил Катю возможности иметь детей. Мы удочерили двухмесячную девочку-подкидыша. Ее назвали Анечкой. Катя бросила университет и устроилась в детский сад воспитательницей, чтобы быть поближе к дочке. Я пошел работать сторожем на склад, на большее я стал не способен. Помимо того, что левая нога так и не обрела подвижность, меня мучили постоянные недуги, хвори и головные боли – последствия так и не залеченной до конца травмы аорты.

Мы еле-еле сводили концы с концами. Обе дачи в Репино пришлось продать – у нас катастрофически не хватало денег. Я неоднократно просил Катю разойтись со мной, она наверняка нашла бы себе подходящего парня, достойного ее и согласного взять вместе с ребенком. Всякий раз после этого Катя плакала, а я просил прощения и уверял, что люблю ее.

Близких друзей у нас не было. Люди, с которыми мы пытались общаться, с удивлением смотрели на Катю, живущую с инвалидом-мужем. Мы оба буквально чувствовали разговоры за спиной. В результате мы превратились в старательно избегающих общества затворников-нелюдимов.

К знахарке-целительнице Катя притащила меня едва не силой.

– Она творит чудеса, – уверяла Катя, – после нее люди не то что на ноги встают – от рака, бывает, излечиваются. Прошу тебя, Рома, вреда ведь от этого не будет. А если что будет, так только польза.

12. Правая ветка. Станция техобслуживания

Я сидел в глубоком кресле за столом в небольшой, но очень светлой комнате и глядел на устроившуюся в таком же кресле целительницу. Вопреки ожиданиям, она оказалась молодой, современно выглядящей миловидной женщиной.

– Ко мне редко приходят такие, как ты, – сказала знахарка. – Последний раз это произошло лет сто пятьдесят тому назад. Разумеется, я не беру в расчет повторные визиты.

– Простите? – я решил, что ослышался. – Вы сказали «сто пятьдесят»?

– Около того. Итак, тебе тридцать шесть лет. Из них первую половину ты прожил до разлома, а вторую – после.

– Извините, не понимаю, – признался я. – Да, мне тридцать шесть, и что с того? О каком разломе речь?

– А вот это тебе виднее о каком. Я лишь вижу, что разлом был. Тот, который твою жизнь надвое развалил.

– Теперь понятно, – буркнул я. – У меня действительно случилась в жизни трагедия. Восемнадцать лет назад. Но какое это имеет отношение к…

– А говоришь, что понимаешь, – прервала целительница и усмехнулась кривовато. – Ничего ты не понимаешь. Жизнь у тебя не одна, как у всех прочих. А несколько, как лишь у немногих. Сейчас ты живешь ту, что себе определил, когда случился разлом. Несчастную. Это потому, что на разломе ты неверное решение принял. И поэтому счастливая жизнь стороной прошла.

Наступила пауза, я пытался переварить то, что услышал. Неожиданно я поймал себя на том, что отношусь к происходящему серьезно, а не как к дурному спектаклю, на который все это сильно смахивало.

– Вы мою жизнь считаете несчастной? – переспросил я, прерывая паузу.

– Я не считаю, я вижу. Живешь ты гол как сокол, дочь у тебя не твоя, жена, правда, красавица. Мучается она с тобой, ей бы другого человека найти. Мучается потому, что любит. Но вот тебя ли или память о том, что ты когда-то для нее сделал? Этого я не вижу. Живете вы – каждую копейку считаете. Едите, что подешевле, носите, что попроще. Никуда не ходите, и к вам никто. Что, скажешь, счастливо ты живешь, а?

– Да пропади оно пропадом, живу так, как живу. «Подешевле, попроще, не ходите», – передразнил я знахарку. – Разве в этом дело?

– А в чем же? В этом, в этом. Что ж, выходит, поменять ты не хочешь? На ту жизнь, другую, что после разлома в сторону откололась.

– Хочу, – выпалил я. – Куда прикажете идти менять?

– Да ты уже, считай, пришел. Я твой обменный пункт и есть, если не передумаешь. Что ж, ты заслужил. Ну, рискнешь?

Не знаю, что на меня в этот момент накатило. Я, опершись на костыли, поднялся и грохнул кулаком по столу чуть ли не у знахарки под носом, но та даже не шелохнулась.

– Банкуй, – выдохнул я ей в лицо. – Я меняю.

13. Развилка

– Повторять не буду, – сказала Маша нарочито спокойным голосом. – Если ты пойдешь туда, между нами все кончено.

14. Последний поворот

С минуту я молча смотрел на Машу, потом пожал плечами и сел за кухонный стол. Налил себе из початой водочной бутылки и залпом выпил. Закусил коркой хлеба, отдышался. Я вдруг почувствовал, нет, не почувствовал – понял, что все это происходит со мной не впервые. Внезапно мне стало жутко, я отчетливо осознал, что в опасности, что мне нельзя, ни в коем случае нельзя выходить из дома.

Маша накрыла на стол, но ни мне, ни ей кусок не шел в горло. Сейчас она скажет «Пойдем, пора спать», – неожиданно понял я.

– Пойдем, пора спать – сказала Маша.

Я встал и двинулся к входной двери. «Не ходи, – забился во мне и рассыпался эхом отчаянно-пронзительный крик. – Не ходи, ты уже однажды прошел через это. Снаружи несчастье, беда и смерть!»

– Не ходи! – закричала за спиной Маша. – Рома, прошу, заклинаю тебя: не ходи! – Она бросилась ко мне,