«К себе» — это оказалась крохотная подсобка. После того как мы туда втроём втиснулись, она, по сути, закончилась. Но Бориса Наумовича — так представился старичок — это не смущало ни в малейшей степени. Он вскипятил жёлтый от старости пластиковый чайничек, который под конец начал трястись, как припадочный, и брызгать кипятком из носика; он выставил на крохотный стол три кружки, по двум из которых змеились трещины; сполоснул кружки кипятком, выплеснул его за маленькое окошко. Затем бросил в каждую по чайному пакетику.

Действия его обладали гипнотическим каким-то действием. И я сам, и Ева смотрели, как завороженные. Возможно, этому способствовал и голос старичка, который монотонно, будто бы зачитывал заклинание, вещал:

— Я ж тут с восемьдесят девятого, с самого начала, вот так вот, молодые люди. Вас тогда, небось, ещё и в планах не существовало, а меня, вот, пригласили на почётную должность. Тогда это ещё был Центр экологического воспитания молодёжи Смоленского Обкома ВЛКСМ! Вот как. А там, глазом моргнуть не успели, и какое уже ВЛКСМ… Я вот помню, внук мой, гуляя по бульвару 60 лет ВЛКСМ, смеялся и спрашивал, что за глупое название такое. Ох, и злился я тогда на сына… А потом подумал — ну, а чего уж. Это в наше время Ленина с молоком матери впитывали, а теперь и вовсе знать не надо, кто такой этот Ленин, кому какая разница-то… Ну а я тут остался. Все девяностые тут… И за зверюшками убирал, и молодых учил, и сторожил, и топил зимой… Чего только ни делал. Вы пейте-пейте чаёк-то, молодые люди, вот печенье.

Вазочка с печеньем на столе появилась как-то вдруг. Ева посмотрела на него с тоской, но взяла штучку. Дешёвенькое песочное курабье. Ну а чего ты, собственно, ожидала увидеть у пенсионера? Эклеры или макаруны? Да плюсом — латте на миндальном молоке.

— Времечко-то тяжёлое было, — продолжал старик вещать, отхлебнув из своей чашки. — Чего вокруг творится — не понять. Вот у зверей — у тех всё просто. На них только посмотришь, и сразу легче становится. Им что социализм, что капитализм, что Ленин, что Ельцин… Ты корми, главное, заботься. Так вот невзначай и позавидуешь… Это ж до чего довести страну надо было, чтобы люди зверям завидовали, а? Ну, да вы того не понимаете даже…

Время шло. В словах старика не появлялось ничего существенного. Допив чай, я сделал вывод, что ему просто было грустно и одиноко, хотелось поболтать. Какую бы сомнительную должность он ни занимал на текущий момент, вряд ли вокруг было много людей, которые его слушали.

— Спасибо, — сказал я, поставив на стол кружку. — Было очень вкусно, но нам действительно пора.

— Да-да, конечно, — вяло засуетился старик. — Вы уж заходите иногда. Чаю попить, поболтать. А то я тут сижу, сижу… Наружу, признаться, нос высунуть страшно. Что делается? Все умные, нос дерут, а объяснить никто ничегошеньки не может…

Мы лживо наобещали старику, что обязательно придём, и вышли.

— Фух! — сказала Ева, лишь только мы вышли из здания наружу. — Капец, душно.

— Чё ты начинаешь, — обиделся я за Бориса Наумовича. — Одиноко мужику. Чего ему было, плясать перед тобой, что ли…

— Да я не о том. В подсобке у него духота.

— А, ну, это да.

— Идём уже, а то Мстислава нас сожрёт.

Мы пошли, но я, сделав несколько шагов, задержался. Окинул задумчивым взглядом стенд с доской почёта.

— Ты чего залип? — повернулась Ева. — Чего там?

— Борис Наумович Пешехонов, — прочитал я и постучал пальцем по фотографии, с которой на меня смотрел заслуженный, почётный и всякий прочий старик. Смотрел с испугом, как будто впервые в жизни увидел фотоаппарат.

— Ну и чё? — Ева, подойдя, окинула стенд скептическим взглядом. — Хочешь автограф у него взять?

Я покосился на Еву и вновь постучал пальцем по стенду. На этот раз под фотографией.

— Тысяча девятьсот двадцать седьмой, две… — Ева запнулась и дочитала уже совсем другим голосом: — Две тысячи семнадцатый…

Мы вновь посмотрели друг на друга. Это у нас сегодня было частое явление.

— Не поняла… — пробормотала Ева.

— Да всё ты поняла.

— В смысле… А что мы пили-то?

— По классике. Самих себя. Пили и ели. Чувствуешь небольшую усталость, как будто пару мешков картошки на второй этаж подняла?

— У… угу. Но это как вообще⁈ Слушай, а ведь мы ж реально из призрачного мира не выходили. Блин, Тимур, это чё за крипота такая, а⁈

* * *

Мстислава предсказуемо не оказалась в восторге от новостей. Выслушав доклад о петушином приключении за столиком в кафетерии, она обрушила на меня громы и молнии.

— Ты хоть за хлебом можешь сходить так, чтобы во что-нибудь не вляпаться⁈ Кой-пёс тебя понёс в этот зоопарк?

— Мы петуха воровали наоборот, — заступилась за меня Ева.

— Нао… Чего-о-о⁈ — опешила Мстислава.

— Ну, подбрасывали. Понимаете, петух стал представлять собой такое явление, как отрицательная стоимость. Это актив, который приносит лишь убытки, нам в школе на экономике рассказывали. При этом, в силу определённых причин, его легальная продажа или передача в дар крайне затруднена. Поэтому нам пришлось пойти на хитрость.

Мстислава обмякла, раздавленная аргументами. Вытащила трубочку, набила её табаком из кисета.

— Два сапога пара, — буркнула она. — Ещё и налопались… Предупреждала ведь, обоих, что в призрачном мире лучше ничего не есть и не пить! Ну или, по крайней мере, только в проверенных местах.

— Да мы не знали, что в призрачном мире, — поморщился я. — Честно говоря, вообще странно. Он как будто загипнотизировал…

— Во-во, и у меня так же, — подхватила Ева. — Прям будто выпала вообще.

— Мстислава Мстиславовна, а это вообще кто? Он вообще как? Он же там, получается, уж скоро призрачный юбилей справлять будет, такое возможно вообще?

Сделав несколько злобных пыхов трубочкой, Мстислава заговорила:

— Возможно. Очень редко, но бывает. По сути дела, это пожиратель.

— По… Да ну! — не поверила Ева. — Совсем не похож.

— Похож, не похож… Маэстро, вон, тоже был не похож. Толку? Преставился человек. К Свету — боится. Что делать — не знает. К месту привык. Вот и держится клещом за то, что худо-бедно знакомо. Ну не прям пожиратель, конечно. Пожиратели —