— Наших? — Ульяна обернулась. — Ой…

У стенки сидела Ляля.

И Данька тоже вон сползал на бок. Она сама не поняла, как дотянулась, убирая липкую паутину заклятья. И до Ляли.

И до… да, она и Никитку нашла, стоило только подумать, и вот, виден же. Лёшка. Тоже спит. Рядом с девушкой какой-то, в которой клубок темноты спрятался. Девушка пусть спит. Ей это нужно. А Лёшку подтолкнуть. Раз уж взялся носить девиц, то пускай носит.

Василий вот не спал.

Стоял, держал на руках сонную Эльку и оглядывался. Эльку Ульяна разбудила, а демону шепнула:

— Извини. Я не нарочно…

Тот кивнул.

Услышал? И не удивился.

— Спят усталые игрушки, — проворчал дядя Женя. — Ну в тебе и силы, племяшка…

— Я… не виновата.

— Конечно, нет. Это я не ругаюсь. Это я ворчу. Ты напарничка моего тоже освободи, пусть поработает человек, а то ж неудобно получится. У него дело. Ещё отругают потом. А он вроде ничего. Служивый.

Да. Пожалуй.

И снова вышло легко.

Но сила растекалась, а с нею и сон. Вот он коснулся других людей, которых порой было много и вместе, а порой — понемногу и отдельно, группами. Вот он заглянул в окна странного дома, от которого тоже тянуло силой. И силу эту впитал в себя.

Неприятная.

Как будто Ульяна хлебнула кофе, в который вместо сахара соли бухнули и так, от всей души. Она аж вздрогнула, до того гадостным показалось. И собственная её сила тоже вздрогнула. А та, другая, чуждая, откликнулась, чтобы тоже уснуть.

— … книжки спят, — дядя Женя потёр переносицу. — А теперь, Уль, уходи. И поспеши. Чую, вы его разбередили.

— Того, кто прячется? Нет. Он тоже уснул.

— Это он пока уснул. Тут что-то такое… не пойму. Но дразнить его — плохая идея.

— Может, тогда… — Ульяна прикусила губу. Что тогда? Убаюкать его вовек? А если он не виноват? Если там тоже кто-то живой, кому нужна помощь? И его вот заперли?

— Нет. Сперва разобраться надо бы, что тут вообще происходит.

— Это ведь опасно.

Уходить и бросать дядю Женю не хотелось.

— Ничего, племяшка. Справимся. Ты… передай там маме, что у меня всё хорошо. Отлично даже.

Ульяна кивнула.

Наум Егорович очнулся, когда из рук его вытащили девушку. Причём вытаскивал вихрастый парень слегка разбойного вида. Правда, парень при том отчаянно зевал и тряс головой, и Наум Егорович подумал, что выглядит он странно.

Потом подумал, что сам он выглядит ещё более странно.

И девицу отдал.

— Марго! — воскликнул кто-то.

И Наум Егорович повернулся, увидев престранную парочку: очередную девицу в сарафане с голубыми незабудками и тощего белесого парня с портфелем.

Белым.

И в костюме. Тоже белом.

Белыми были и остроносые туфли, что почему-то особенно возмутило.

— Вы кто? — поинтересовался Наум Егорович для порядку.

— Василий, — ответил парень, моргнув. Ресницы у него тоже точно мукой посыпанные.

— Марго! — девица подскочила к другой, спящей. — Она… что с ней?

— Понятия не имею, — Наум Егорович решил, что непонятностью больше, непонятностью меньше — это ерунда, если так-то. Начальство умное, вон даже очки носит. Пусть оно и разбирается. — Но здесь ей оставаться нельзя.

— Ясно. Лёша, неси её в автобус… Вась? Вась, что с тобой?

Глаза белобрысого налились краснотой, и сама его фигура слегка поплыла, будто плавясь под лунным светом. Впрочем, длилось это доли секунды. Парень моргнул. Тряхнул башкой и сказал:

— Кажется, мне стоит выйти за пределы действия данного энергетического поля во избежание ситуации локального конфликта.

Наум Егорович мало что понял, но рукой махнул.

— Идите, — он с трудом подавил зевок.

Спать… а он спал? Похоже… надо возвращаться, пока никто не прибежал и не начал задавать вопросы.

— Вась, у тебя глаза красным светятся…

— Это… визуальное проявление душевной нестабильности…

Если сон, то хороший.

Продуманный. Такой вот, настоящий, который порой случается, когда проснувшись, долго пытаешься понять, в каком из миров ты застрял. И не понимаешь. А если так, то возвращаться смысла нет. И вообще воздух вон какой чистый.

Сосны в небеса устремились.

Небо чёрное. Звёзды белые. Такой ночью только гулять и читать стихи о любви. Наум Егорович честно попытался вспомнить что-то, но в голове крутилось лишь дурацкое: Таракан сидит в стакане[1]…

А Наум Егорович вот на лавочку присел. И сидел, глядя на звёзды. Когда-то он вот такою ночью супругу свою, тогда ещё будущую, выгуливать изволил. И стихи читал. Не про таракана даже. Что-то вдохновенное такое, специально учил.

Но сбился.

И получилось так, что лучше б про таракана. А она только посмеялась и сказала, что стихи — это не его. Он же согласился и ляпнул, что раз уж она стала свидетельницей его позора, то обязана замуж выйти.

Давно это было…

— Сидишь? — рядом плюхнулся Женька.

— Сижу.

— И хорошо. Тут нас сразу найдут.

— А в палату разве не надо возвращаться?

— Хочешь?

— Не-а… тут дышится свежо, — сказал и засопел. — Уехали?

— Ага.

— Нашли, кого хотели?

— Нашли. Тоже замороченный. Тут детей травят, — сказал Женька и пирожок протянул. — Будешь?

— Буду. Привезли?

— Ага. Мама передала. Всё волнуется, что недоедаю… — он вздохнул о чём-то своём. А Наум Егорович спрашивать не стал. Вцепился в румяный пирожковый бок, удивляясь тому, что тот ещё тёплый. Повидло и вовсе горячее.

— Я вас лю-у-у-бил… — донеслось откуда-то слева.

Причём басом так донеслось.

Прочувствованным.

— Это… чего?

— Поёт человек. Может, на сцене себя видит. Может, под балконом у кого. Я-то так в голову не полезу, но славно получилось… ты это, доедай и пойдём бродить, пока не развеялось.

— Это магия? Ментальная?

— Хуже. Ведьмовская, — Женька поднялся. — Племяшка у меня постаралась. Сперва в настоящий сон всех отправила, чтоб без химии. А потом вот и помогла его сотворить. Или их? В общем… спят они.

На дорожке и вправду свернулся охранник, обнявши столб, который он время от времени покрывал поцелуями, хрипловато что-то то ли обещая, то ли в вечной любви клянясь. Мимо на одной ножке весело пропрыгала пухлая женщина в больничном халате.

— Я мышь! — выскочил на дорожку парень, распахивая больничное покрывало. — У!

— Я кот, — ответил ему Женька. И парень, обернувшись, с визгом унёсся в ночь.

— Не сочти за критику, но… — Наум Егорович надеялся, что камера засняла и парня, и двух девиц, что шли по тропинке, крепко держась за руки. — Тайные операции я представлял себе немного иначе.

— Это ты просто придираешься.

— Я?

— Не я же. На от лучше пирожок съешь.

Отказываться