еще, — неторопливо продолжил Ши Мин. — Я действительно думал о том, что могу начать жить заново, только вот… Есть такие ловушки на крупного зверя. Глубокая яма, а на дне колья и копья остриями вверх. Близость похожа на такую ловушку. Ты просто живешь, и идешь вперед, и на что-то надеешься, и растишь в душе тепло, а потом теряешь все. Спотыкаешься и летишь вниз, до последнего надеясь, что именно в этой яме дно будет устлано соломой и как-нибудь все обойдется. Надеешься даже в тот момент, когда колья протыкают тебя насквозь. А потом только и остается, что смотреть на небо и мечтать, как выберешься наружу и будешь жить дальше, только вот вылезти не получится. Сколько бы я ни думал о том, что смогу, все оказывалось обманом. Я все еще на дне той ямы.
— Любые чувства — страшная штука, правда? Лучше уж жить без них, — пробормотал Кот, отводя взгляд.
— Чувства прекрасны, даже те, которые кажутся пугающими или темными. Им отмерен свой срок, и нет ничего хуже запоздалых. — Ши Мин поднялся и протянул мальчишке руку. — У тебя все колени промокли.
Кот ухватился за протянутую ладонь и легко выпрямился. Теперь он смотрел на Ши Мина сверху вниз.
— Все равно расскажи, — почти потребовал он. — Я же вижу, что тебе до сих пор больно. Вдруг я смогу помочь? И не надо говорить, что мне и своих проблем достаточно и что я беру больше, чем могу унести! От разговора иногда становится легче.
Вольно или невольно Кот до последнего звука повторил любимую отговорку Ши Мина, которой мужчина прикрывал свое нежелание говорить слишком откровенно.
— Он мертв, — холодно бросил бывший маршал, даже не пытаясь сдержать своего раздражения. Внутри снова потянуло стылой болью, не пережитой до конца и растревоженной, полуразбуженной; только и оставалось, что поскорее прекратить неприятный разговор и усыпить ее снова. — Ни к чему говорить об этом. У нас есть более важные дела, чем разговоры о моем прошлом.
— Разве смерть что-то меняет? — упрямо пробормотал Кот. Густые пряди упали ему на глаза, и он нетерпеливо махнул головой, сбрасывая их с лица; влажные руки он продолжал держать неловко, на весу. — Ты говоришь, всему есть свой срок, но тоскуют ведь и после смерти.
Небрежная фраза уколола, как остро заточенная игла. На кончике этой иглы наверняка была тонкая желтоватая пленка яда, и Ши Мин с отстраненным удивлением понял, что сдержать не сможет ни слов, ни разрастающегося внутри огня.
— Смерть меняет все, — процедил он, и Кот замер, отступив на шаг. Ледяной злой тон напугал его. — Я так боялся потерять лицо, сказать что-то лишнее, глупое, быть обвиненным… Разве я не стану посмешищем в глазах людей, показав свою слабость? Страх — все, что я смог в себе вырастить. Только если бы у меня была возможность все исправить и увидеть его живым… Я не последний шанс бы отдал, нет. Я отдал бы все возможные шансы, все минуты своей никчемной жизни. Потому что ничего дороже воспоминаний у меня не осталось. Ни семьи, ни надежды, ни веры — только ненужная больше память и пепел.
Взгляд Кота становился все темнее, и от этого молчаливого сопереживания и понимания делалось еще хуже; Ши Мин украдкой коснулся своей щеки.
Даже здесь, посреди гор, он все еще продолжал жить остатками того страха и боялся показаться неправильным, слишком откровенным или недостаточно зрелым.
Слезы жгли веки, но так и не пролились.
Глава 17
Темнота под веками расцветала синим огнем, распускалась алыми кольцами. Веки горели, будто вокруг бушевала песчаная буря, тысячей крохотных каменных осколков раня глаза. Тело казалось обессилевшим, бесформенным и раскаленным, охваченным лихорадочным жаром.
Ощутив прохладную ладонь, накрывшую пылающий лоб, Ду Цзыян сдался и начал медленно тонуть в обволакивающих глубинах сна. Тьма перед глазами неспешно выпускала из своих объятий очертания комнаты, знакомой и чужой одновременно. Эта картина будила что-то смутное в глубинах памяти, вызывая чувства, одновременно болезненные и сладкие.
В этом месте еще не было бесконечной боли, не было кровавых отметин на платках, которые все труднее было прятать от обеспокоенных зеленоватых глаз. Не было пылающей, расползающейся внутри пустоты, как не было и невозможности вспомнить то самое важное, от чего и следов не осталось.
Во дворце любили дорогие ткани. Плотные складки не пропускали вездесущих сквозняков и украшали холодные стены, укрывали окна от солнца и делили большие комнаты на десятки уютных закутков. Многие годы эти узорчатые, цвета пронизанного солнцем свежего меда занавеси сопровождали Ду Цзыяна повсюду. Мать, еще будучи любимицей императора, распорядилась украсить их с Юкаем комнаты материалом, цвет которого совпадал с цветом их глаз. Сейчас ткань казалась Ду Цзыяну немного пыльной, а узоры подрагивали и расползались: изумрудные длинные перья павлинов сменялись изящными, едва очерченными умелой рукой соцветиями, чтобы мгновение спустя превратиться в плывущие пушистые облака.
Ду Цзыян никак не мог вспомнить, был ли на ткани узор; не потому ли странная, наполненная тенями реальность сна никак не могла обрести четкости граней? Однако здесь, во сне, он ощущал себя почти здоровым и легким в движениях, еще не скованным тяжестью болезни и вины.
Повинуясь странному щекочущему изнутри предчувствию, Ду Цзыян прошел в дальний угол и отодвинул текучую ткань, скрывающую массивную колонну.
В узком закутке между каменной стеной и округлым боком колонны сидел мальчик, сжавшийся в плотный клубок. Ноги он подтянул к груди и обнял обеими руками, а острый подбородок опустил на колени. Вытянутые янтарные глаза смотрели мрачно и с осуждением, на виске запеклась свежая ссадина.
Ду Цзыян протянул руку, с удивлением отмечая ее хрупкость и свежее пятно от чернил на указательном пальце.
— Так долго, — тихо пробормотал Юкай, не делая никаких попыток подняться или принять руку. — Почему так долго?
На вид младшему Дракону было не больше десяти. Жесткие темные с рыжиной волосы шли крупными волнами, паутиной непокорно торчащих волосков окружая голову мальчика. Спустя несколько лет они выпрямятся под собственной тяжестью, а пока тугой хвост выглядел неопрятно, как ни старайся заплести. Узорчатые заколки смотрелись на нем забытыми в стоге сена сокровищами.
— Прости, — покаянно отозвался Ду Цзыян. Голос его был еще по-юношески звонким. — Отец не разрешал уйти, пока не закончится прием. Вылезай, там пыльно и холодно. Думаешь, слуги часто убирают этот угол?
Юкай насупился и на коленях выбрался из своего укрытия. Поднявшись, он с независимым видом отряхнул колени. Ростом он едва доставал Ду Цзыяну до подбородка.
— Какое тебе дело до этих собраний? —
