Как, опять же, пояснил Никита — это чтобы удалить остатки соли, крови и прочей бяки и вернуть эластичность, которая после засолки пропала. В воде шкура пролежит ещё пару дней, после можно будет браться за следующий этап.

Мыться в бане им всем в это время придётся без ванны, подтаскивая холодную воду в вёдрах.

Теперь Илья и Олег, меняясь, копали недалеко от туалета здоровенную яму — Никита сказал, на глубине есть пласт хорошей глины. Правда, на глубине не меньше двух-трёх метров. Юля же по всему участку выискивала камни и стаскивала их в кучу.

От этого даже немного неловко было, что обязанность Лены — просто варить и разливать по бутылкам травяные сборы.

Мэй вовсе сидела на крыше с винтовкой и арбалетом и следила за округой. У неё улучшенное зрение, она серьёзная и внимательная — часового лучше не найти.

И Марина ещё… Этот комок бессовестной стервозности тоже был приставлен к делу. Честно — Лена ни за что бы не подумала, что её можно заставить работать руками, но Никита сумел. Марина сидела в подтопленной на раз бане и с хозяйственным мылом отшаркивала вусмерть уделанную грязью и кровью одежду в горячей воде.

Дело шло не быстро, но на бельевой верёвке, протянутой между домом и баней, уже висели рубашки, футболки и одна простынь. Пятна до конца не выводились, конечно — но это было уже хоть что-то.

Лена могла бы посочувствовать Марине, конечно… но не сочувствовала ни на грамм. Девушка потеряла лоск, бесилась — но работала. В окно было видно, как она, растрёпанная и потная, развешивает бельё, тихо ругаясь себе под нос.

От её накладных ногтей, наверное, уже ничего не осталось. А потому что нефиг в поход с маникюром ходить, вот!

Но, на самом деле, Лена на себя злилась чуть ли не больше, чем на эту пришлую девку с классом наложницы. Пока здесь была только их притёршаяся друг к другу уютная компашка, всё было хорошо, и можно было не вылезать из привычной раковины.

Лену воспитала строгая мама, перед которой по струнке ходили и сама девушка, и её брат, и отец. Все школьные годы Лена была образцовой отличницей и пай-девочкой. Ей ещё и достался бешеный класс, про который учителя говорили, что он худший в истории школы — и она, такая хорошая и правильная, была в нём белой вороной.

На собраниях в старших классах мама рассказывала перед всеми, как Лена сразу после школы садится за уроки и старательно выполняет все задания, читает, зубрит, решает КИМы, готовясь к экзаменам… Учителя это наперебой одобряли, одноклассники недобро косились — а Лене ужасно хотелось плакать. Тогда, правда, она не понимала, почему.

Поняла позже: ей просто не хотелось быть одинокой отличницей, которую всем ставят в пример. Она тоже хотела дуреть и беситься, наслаждаясь детством — но не имела такой возможности.

Вырвавшись из под крыла матери, когда поступила в универ, Лена думала, что уж теперь-то начнёт жить по настоящему, будет во всю наслаждаться своей молодостью…

На самом деле — просто закрылась внутри себя и погрузилась в учёбу. Наслаждаться жизнью она не умела, с людьми сближалась неохотно. Ещё и училась на ин-язе.

Ведь как водится в педе? Историки и физмат — условная интеллектуальная элита. Условная — потому что педы в те времена умирали, и учили там кого попало, доводя до последнего курса ничего не смыслящих лентяев с десятками незакрытых хвостов.

Хоть что-то поменялось уже после войны, когда государство решило возвращать престиж таким профессиям, как врач и учитель. Лена с этим уже столкнулась, сама работая преподом в университете.

На естественно-географический и педагогический факультеты буквально поступал кто попало. Хуже, наверное, только физруки — но они образование получали не в ВУЗах, а в колледжах.

На психологический факультет шли те, кого все остальные факультеты радостно звали психованными — странные ребята, по лицам которых так и читалось: мне бы самому психолога. И, пожалуй, Лене с её загонами стоило бы поступать туда же.

Это, конечно, всё больше шутки и стереотипы, нельзя всех ровнять под одну гребёнку — но возникли они далеко не на пустом месте.

Ин-яз же был сборищем отбитых ярких ребят и неформалов с самыми прогрессивными взглядами. Одногрупниками Лены были юные музыканты, поэты, блогеры, в группе было даже две толстых лесбиянки с цветными волосами. При этом, с друг другом они не встречались, как ни странно.

В этой пёстрой компании Лена особенно остро ощущала себя чужачкой и старательно держала дистанцию, вместо общения погружаясь в изучение английского и китайского.

Более-менее её социализацию вытянули только подработка в салоне связи (продажи, хочешь не хочешь, а пробуждают внутреннего циника и внутреннюю стерву) и две поездки за границу по обмену — в Англию и Китай. После была работа со студентами — постепенно взрослеющими ребятами с ветром в голове.

Часть детских комплексов Лена перешагнула, но внутри осталась всё той же девочкой, что прячется в раковине и сама никогда не делает первый шаг.

Поэтому она очень хорошо понимала Мэй и Шенга, воспитанных авторитарным отцом. И немного завидовала Юле. У неё, судя по оговоркам, был прекрасный отец. Потом его место занял Никита — и по девушке было видно, что за спиной у неё не груз комплексов, а настоящее счастливое детство.

Лена в глубине души до сих пор в смерти брата винила маму. Никогда не говорила этого вслух, держала в себе, боясь даже перед собой признаться в этих мыслях. Он ведь на войну сбежал из-под маминой навязчивой опеки — и там погиб, так и не вернувшись домой сильным уверенным в себе мужчиной.

Точно также Лена боялась себе признаться, что Никита нравится ей далеко не только как их суровый и надёжный лидер, на которого можно без оглядки положиться.

Наверное, она могла бы ещё очень долго любоваться им издалека, время от времени неловко заигрывая и краснея от случайных прикосновений и воспоминаний о