Я замер, мгновенный переход в боевой режим. Бесшумно, как тень, я скользнул внутрь.

Номер был разгромлен. Ящики комода выдвинуты, их содержимое выброшено на пол. Мои бумаги, мои нерабочие вещи — все было перевернуто. Два обитых железных ящика, присланные с Урала, были взломаны. Все что в них лежало — кора, травы, камни — разбросано по ковру, как мусор.

И — никого. Ульяны тоже не было.

На столе лежал, придавленный бронзовым подсвечником, грязный, сложенный вчетверо клочок бумаги. Я развернул его. Неуклюжими корявыми буквами там было нацарапано:

«Барин. Девка твоя у нас. Хош забрать — готов пятьсот рублей серебра. Жди вести где и как. Полезешь к легавым — прирежем ее как курицу».

Кровь отхлынула от моего лица, уступив место ледяной, спокойной ярости. Это была не ярость гнева. Это была ярость хирурга, обнаружившего в теле пациента грязную, гноящуюся опухоль. Опухоль, которую нужно вырезать. Немедленно. Без анестезии.

Ярость была направлена не на них, этих несчастных падальщиков. Она была направлена на себя. Я недооценил опасности города. Привыкнув к врагам уровня Голицына, к тварям из-за Грани, проморгал самую простую, самую банальную угрозу — уличную мразь. И подставил под удар ее. Девушку, которая мне доверилась.

Я не стал искать Шувалова. Это было не его дело. Это было мое. Личное.

Разумеется, никакой такой «вести» я ждать не стал. Найти их было делом техники. Встав посреди разгромленной комнаты, я закрыл глаза. Ульяна провела здесь достаточно времени, чтобы оставить свой след. К тому же она всегда носила рубаху, которую я зачаровал от «червей» и иных мелких тварей. Вот на эти следы в энергетическом фоне я и настроился.

Вскоре я почувствовал ее ауру — слабую, нестабильную, но прекрасно узнаваемую, как знакомый аромат духов. А рядом с ней — три других. Грязных, злобных, смердящих страхом и жадностью. Я вышел на улицу. Невский проспект шумел, жил своей жизнью, не замечая маленькой трагедии. Идти вслепую было бессмысленно. Мне нужен был след.

Я двигался медленно, почти как во сне, пропуская мимо ушей крики извозчиков и гул толпы. Я «раскрыл» свое восприятие, сканируя не сам город, а энергетический фон. Это было похоже на поиск запаха в огромном, полном миазмов городе.

Вот здесь, на углу, они стояли, выжидая. Фон был гуще. Я повернулся в сторону Гороховой. Следом ощущалась аура Ульяны, смешанная с вонью ее похитителей. След был слабым, почти истертым сотнями других прохожих, но он был. Он вел меня, как нить Ариадны, в лабиринте грязных, темных дворов-колодцев. Петербург — город контрастов. Стоило уйти с респектабельного Невского, и я очутился в натуральных трущобах. Очень скоро остаточный след ауры Ульяны привел меня к Сенной. Сердце города, его грязное, кишащее, кричащее чрево. Здесь след почти растворился в хаосе сотен иных аур, которые выбрасывали в окружающее пространство тысячи микробиотоков от ярчайших эмоций боли, тоски и отчаяния. Я на мгновение потерял Ульяну и почувствовал, как по спине пробегает холодок. Но потом — вот он: резкий всплеск страха девушки. Они протащили ее через площадь, и она испугалась.

След свернул в один из узких, безымянных переулков, зажатый между двумя доходными домами. Здесь он стал ярче. Они зашли сюда. В одном из этих облупленных, пропахших кошками подъездов.

Я поднял голову. Старый четырехэтажный дом, мрачный, как тюрьма. Окна темные. Но из одного, на самом верху, под самой крышей, сочился тусклый, желтоватый свет. И в том же месте тянулась едва заметная нить ауры, которую я искал.

Логово бандитов располагалось на чердаке этого старого доходного дома в переулке рядом с Сенной площадью.

Осторожно, стараясь не скрипеть, я поднялся по темной, исшарканной лестнице на последний этаж. Дверь на чердак, сколоченная из не струганных досок, оказалась заперта изнутри на тяжелую щеколду.

Я приложил ладонь к шершавому дереву. Сосредоточился. Почувствовал холодный металл за дверью. Это было проще простого. Тончайшая нить моя воли проникла сквозь дерево, коснулась щеколды. Легкое, почти невесомое усилие — и металл ожил. Без скрипа, плавно и бесшумно, как змея, щеколда откинулась в сторону, выходя из пазов.

Я замер, прислушиваясь. Из-за двери доносились пьяные голоса и тихий, ровный, полный презрения голос Ульяны. Они меня не услышали.

Осторожно, на долю дюйма, я приоткрыл дверь. Образовавшейся щели было достаточно.

Передо мной открылась вполне ожидаемая картина. Связанная Ульяна сидела у стены. Ее глаза были широко открыты, но в них горела не паника, а упрямая, злая ненависть. Рядом с ней, развалившись на грязных тюках, пили водку трое ее похитителей. Один из них, косивший на левый глаз амбал, уже был изрядно пьян. Он поставил бутылку и, пошатываясь, поднялся.

— Ну что, красавица, — прохрипел он, направляясь к Ульяне. — Скучно тебе, поди? Давай-ка мы с тобой немного… повеселимся!

И, подхватив ее, повалил на лавку, задирая подол.

Больше ждать не было смысла, и я объявился из тени.

Они даже не успели вскрикнуть.

— Я же говорила вам, дурачью, что он придет, — донесся до меня радостный голос Ульяны.

Громила тупо оглянулся на меня. Его пьяное сознание пыталось осмыслить происходящее. Получалось плохо: я почти слышал, как в голове его со скрипом вращаются ролики и шестеренки. Его подельники, обернувшись, так же ошарашенно уставились на меня.

Первым очнулся тот, что сидел ближе к выходу. С животным рыком он тебя схватил из-за пояса топор и бросился на меня. Ну, с такими скотами у меня разговор короткий…

Я поднял руку. Ульяна зажмурилась, видимо, ожидая звука удара, крика. Но вместо этого услышала лишь тихий сухой щелчок. Она открыла глаза. Бандит застыл на полушаге в нелепой позе, с рукой, занесенной для удара. Его глаза были широко открыты от изумления. Он не мог пошевелиться — парализующий нейроимпульс буквально окутал его тело.

Второй, поняв, что дело плохо, метнул в меня свой нож. Я спокойно отклонил голову, и тот пролетел рядом с моим ухом. В тот же миг я послал ответный, короткий нейроимпульс. Бандит дернулся, будто от удара током, и мешком осел на грязный пол, испуская изо рта пену.

Остался только главарь. Пьяный хмель уже слетел с него без следа, бравада сменилась диким, животным ужасом. Он бросил на взгляд застывшего, как статуя, товарища, на второго подельника, бьющегося в конвульсиях, и понял, что столкнулся с чем-то запредельным.

С воплем, в котором было больше страха,