После занятий, оставив свой выводок «одаренных» зализывать обожженные пальцы и уязвленное самолюбие, я направился к Шувалову за объяснениями. Кабинет графа встретил меня привычной тишиной и запахом дорогого табака.

— Ну, как успехи? — спросил он, отрываясь от бумаг с едва заметной ироничной усмешкой.

— Великолепно, граф, — ответил я, опускаясь в кресло. — Пара-тройка наверняка спалит себя по неосторожности, но в целом материал обучаемый. Особенно ваш новый кадр. Талантлив. Просто самородок!

Шувалов понял намек.

— Я понимаю ваше недовольство, Михаил, — с усталой деловитостью сказал он. — Поверьте, удивление мое было не меньше вашего. Но поймите и вы — это Петербург.

Он встал и подошел к окну.

— Здесь репутация и родственные связи иногда весят больше реальной вины. Князь Голицын — представитель одного из древнейших родов. Его арест вызвал в столице переполох. Дядюшки, тетушки, троюродные племянники — вся эта золоченая саранча буквально налетела на пороги Аничкова дворца.

— И Великий князь уступил?

— Он поступил как политик, — поправил меня Шувалов. — За Голицына лично поручился князь Чарторыйский, поставив на кон свою репутацию. Николай Павлович предпочел дать роду шанс искупить вину своего отпрыска службой, а не раздувать скандал, который бросил бы тень на весь наш Комитет. Представьте заголовки в европейских газетах: «В России князей бросают в тюрьму по доносу безродного колдуна». Некрасиво.

Он повернулся ко мне.

— В конце концов, мы имеем то, что имеем. Голицын под присмотром, на коротком поводке. Вы — его учитель. По-моему, весьма изысканная месть. Вы ведь теперь можете устраивать ему ежедневные порции унижения, и он будет вынужден это терпеть. Разве не восхитительно?

— Восхитительно, граф. Особенно когда понимаешь, что эту тварь подбросили именно в мою корзину!

Шувалов нахмурился, и я понял, что перегибаю палку.

— Хорошо, граф. Его будут учить, как и приказано. Но знайте: вы пригрели на груди гадюку. И с меня взятки гладки, когда, как и кого он решит ужалить. Моя задача — научить его шипеть по уставу. А уж в кого он вонзит ядовитые зубы — за это я не отвечаю!

Шувалов кивнул, принимая мою позицию.

— Касательно ваших дел… — сменил он тему. — Как уже сказал, я выполнил свою часть. Ваше прошение, вместе с моей самой лестной рекомендацией, лежит на столе у его высочества. Теперь нужно дождаться возвращения Государя.

— Я умею ждать, — заверил я.

Ну что же, все ответы были получены. У меня теперь враг под боком, туманное обещание дворянства в будущем и целый класс «одаренных», которых нужно было научить не убивать себя магией. Обычный рабочий день.

— И, Михаил, — окликнул меня Шувалов у самой двери. — Будьте с князем… помягче. Он все-таки аристократ.

— Непременно, граф, — ответил я, не оборачиваясь. — Для него заготовлена особая, аристократическая программа. Он непременно оценит!

* * *

Ночью, в своих роскошных апартаментах на Английской набережной, князь Дмитрий Голицын не спал. События последних недель возвращались снова и снова, и каждое воспоминание — словно раскаленное клеймо. Позорные события в Кунгуре. Арест. Каземат. Гнев отца, который встретил его в столице и лично притащил на покаяние к Великому князю. Необходимость кланяться, изображать раскаяние, подчиняться.

Апофеозом унижения стало сегодняшнее занятие. Он, князь Голицын, сидел, как школяр, и по указке этого… мужика… заставлял кусок дохлой говядины проводить ток. И хуже всего было то, что он подчинился. Стиснув зубы до боли в челюсти, он выполнял приказы, чувствуя, как бессильная ярость отравляет кровь. Потому что отец был прав. Потому что Чарторыйский был прав. Это был его единственный шанс остаться в приличном обществе.

«Он сильнее, — с холодной ненавистью признавал Голицын, глядя в темное окно. — Он опытнее. Он знает о Даре то, о чем я и не догадываюсь. В открытую мне его не одолеть».

Нужно было другое оружие. Более тонкое, аристократически-коварное. И память, услужливо подбросила ему воспоминание об одном слухе, которому он тогда не придал значения: слепая, иррациональная ненависть этого Молниева к костромскому проповеднику — некоему отцу Иоанну. Голицын по себе знал — так ненавидеть можно лишь того, кого ты смертельно боишься! А значит, этот Иоанн способен обуздать мерзавца!

Голицын рывком поднялся с постели. В голове его мгновенно родился изящный, простой и дьявольски коварный план. Надо использовать ненависть этого колдуна как оружие против него самого! «Он силен, — думал Голицын, и на его губах впервые за много дней появилась улыбка. — Он умен. Но у каждого есть слабость. Его слабость — этот поп. Что ж. Раз он так хочет встретиться с этим „пророком“, надобно устроить ему эту встречу».

Торопливо позвав прислугу, он приказал принести свечи и письменный прибор. Когда заспанный камердинер отца подал все затребованное, он сел за письменный стол и достал лист лучшей гербовой бумаги. Письмо, которое он начал писать, было шедевром иезуитской лести. Он обращался к отцу Иоанну как к «духовному светочу во тьме безверия», выражая восхищение его «святыми делами». А затем плавненько переходил к главному: «…но скорблю безмерно, отче, ибо пока Свет ваш озаряет земли костромские, здесь, в столице, один из верных сынов Света томится в безбожных казематах, — писал Голицын, имея в виду Никишина. — Его, воина Христова, схватили по ложному доносу. Я, смиренный раб Божий и почитатель вашего великого дара, готов помочь его вызволить. Но моих сил мало. Мне нужна ваша поддержка. Ваше слово, что способно поднять народ…»

Он приглашал Иоанна в Петербург. Для личной встречи. Обещал познакомить с другими «сочувствующими одаренными». Идеальная приманка для фанатика, жаждущего расширить свое влияние. Закончив, он запечатал письмо и отдал его верному слуге с приказом отправить с самой быстрой почтовой тройкой.

Голицын снова подошел к окну. Начинался рассвет. «Пусть сожрут друг друга, — подумал он с холодным злорадством. — Два паука в одной банке. А я… я пока буду учиться. Впитывать те крупицы знаний, которыми этот мужлан так щедро со мной делится. Чтобы, когда они ослабят друг друга до предела, нанести последний, решающий удар».

Он возвращался в постель почти умиротворенным. Игра начиналась снова. И он, Голицын, за все